Звери. История группы - Зверь Рома
Большинство не думают о вечном, глобальном, сложном. Им это просто не нужно, живут себе и живут. Не ищут ответы на философские вопросы, не разгадывают символы и метафоры. Не потому что народ тупой, а потому что живет он в простом, быстром мире, где потребляется простое, быстрое искусство, которое легко доступно. А параллельно существует элитарное искусство – балет, опера, – и его понимают далеко не все. Нужно, чтобы ты слушал это в детстве или пусть позднее, но к этому привык, научился понимать, чтобы кто‐то тебе привил эту культуру. А когда у тебя мама, извините, ткачиха, а папа – токарь, откуда ты услышишь оперу или увидишь балет? А ткачей, водителей, токарей, строителей и продавцов гораздо больше, чем певцов, танцоров и композиторов.
Балет и опера – это для избранных и богатых, что сразу отсеивает девяносто пять процентов народа. Всё. Артистов, которые хорошо могут выступать, тоже мало. У меня младшая дочь занимается балетом, и это очень тяжело, я вижу. Это жуткий труд: чтобы просто красиво встать на ногу, повернуться, нужно часами заниматься растяжкой. Это только кажется – ну балет, ну что они там, ноги задирают и все. Но это правда очень тяжелый труд, не каждый выдерживает. Плюс еще очень мало школ, где есть хорошие учителя. При этом залы в театрах забиты, но билет ты купишь только за большие деньги. Нет денег – это искусство не для тебя. Будешь биться, блин, за этого «Щелкунчика» на Новый год, чтобы просто побывать в Большом театре – это искусственный ажиотаж на один спектакль. Билет стоит пятьдесят тысяч, и все хотят пойти: это статус, традиция, обязательно надо выложить фотки – «Вот, я был на „Щелкунчике“ в Большом», все, отметился.
Живопись и музыка быстрее всего доходят до человека, у них очень низкий порог восприятия, в отличие от литературы и театрального искусства, которые требуют концентрации, внимания, времени, чтобы погрузиться. Я думаю, что картины и песни человек может воспринимать без подготовки. Он сам определит, готов ли к этому, например к современной агрессивной живописи, которая разрушает вообще все. Просто подходишь к картине и – о, блин, я тут ничего не понимаю. Все, иди дальше. Это называется скоростью обратной реакции на произведение. Больше ничего такого нет, только живопись и музыка. Даже архитектуру и скульптуру ты должен обойти, там и сям посмотреть, а что там внутри, а что с другой стороны. Тут Венера, а сзади, может, у нее хвост или копыта, тогда сразу смысл другой. А музыка сразу открыта всем, ты слышишь голос, три-четыре звука и сразу можешь понять, нравится ли тебе это или «Фу, выключи это говно дискотечное». Есть, конечно, сложные произведения, симфонии, там нужно дослушивать до конца, но все равно смысл понятен, звук в тебя сразу проникает и погружает в определенное состояние.
Мы получаем от искусства примерно одинаковые эмоции, от любого его вида. Я разве каких‐то других не знаю эмоций? Они ограниченны: радость, грусть, злость, обида, тревога. Это как ноты, как краски – их немного, они смешиваются и дают что‐то еще. Но база одна: красный – страсть, зеленый – спокойствие, желтый – шизофрения немного, синий – холод, зима, минус. Больше нет других инструментов. Можно перевернуть, конечно, музыку, вон уже и математикой, цифрами записывали ее, все делали. Но если я не знаком с шотландским фолком 1830 года, он мне и нафиг не нужен, потому что я слышал те же ноты у Боба Дилана.
С литературой точно так же. Нет тех историй и проблем, которых мы бы еще не знали. Нет таких писателей, которые бы мне встретились, и я бы упал в экстазе. Не верю, что они существуют. Мы все уже знаем, это кажется только, что мы ничего не понимаем о жизни, а вот есть где‐то умный писатель, который своей книгой нам глаза откроет. Писатель этот мне может дать что‐то, чего нет в музыке или живописи? Не думаю. Так что я лучше получу то же самое в другом виде искусства и пойду дальше. Два великих драматурга у нас есть – Чехов и Шекспир. Мне нравятся их пьесы, я лучше не читал и не видел.
То, что мы видим в искусстве, это и есть наша реальность, из чего мы все состоим. Из всех этих произведений, музыки, литературы, живописи, это все мы и есть. Просто каждый выбирает для себя тот вид искусства, в котором ему эти эмоции понятнее. Я лично воспринимаю через звук и визуально. Песня – это короткий формат, три-пять минут, это не месяц на книгу. Я очень люблю кино, фотографию, живопись – для меня это очень быстрый обмен и наполнение.
Картины лично я коллекционирую для удовольствия. Я никогда не куплю картину, которая мне не нравится, даже если она представляет художественную ценность. Есть люди, которые инвестируют в искусство и собирают все, что потом можно будет продать, а я из другого разряда коллекционер – собираю только то, что люблю, считаю для себя важным, красивым. Во многие музеи мира я ехал специально, чтобы посмотреть работы великих художников. Все мне надо было увидеть своими глазами, начиная от импрессионистов в музее Орсе в Париже и заканчивая… а пока вообще не заканчивая. По-настоящему великих произведений в мире не так много, если были бы еще, мы бы о них знали. Этого не спрятать. У Микеланджело скульптуры все разбросаны по разным музеям, больше всего в Риме, во Флоренции, что‐то есть в Бельгии, в Штатах. У меня не было определенного желания, типа хочу увидеть работу Джакометти, или Мону Лизу, или Давида. Просто в каждом музее есть что‐то удивительное. Когда ты с детства видел репродукцию, а потом видишь картину живьем, это ведь целое открытие, очень важное, уникальное, и этого больше не будет. Только один раз такое можно пережить. Это событие очень нужное. При этом я даже не могу назвать самые любимые работы, но, например, мне всегда очень радостно от встречи с Боттичелли в галерее Уффици: его «Весна»… я могу долго любоваться. Не откажусь никогда. А от какого‐нибудь де Кунинга или Фрэнсиса Бэкона я могу отказаться легко, да даже от Леонардо да Винчи – спокойно могу обойтись без него.
История создания картины – это не то, что ты сразу получаешь от работы. Это уже вторичная информация, как необязательное углубление, без которого вполне можно наслаждаться работой. Легенда может даже помешать – она открывает еще какие‐то ракурсы, помогает по-другому относиться к этой картине, мыслить, а это не нужно. Если ты хочешь – пожалуйста. Но не обязательно знать, как написана песня и о чем в ней поется на английском, чтобы любить ее и понимать. Многие вещи доходят до тебя через музыку без всякого перевода. Так же и про картины, на мой взгляд. Это классно в передаче «Что? Где? Когда?» ввернуть какой‐то интересный факт, с кого там художник это лицо срисовал, – ах ж ты хитрец какой, ах какой жук, все непросто! Это для умников и умниц.
Есть такое простое правило: если нужно объяснять, то не нужно объяснять. Это касается и моих песен. Если кому‐то непонятна моя песня, то и объяснять не надо. Если есть интересная история создания песни, тогда я могу ею поделиться. Или спрятан ребус внутри, который все рано или поздно разгадают, как в «Жозефине Павловне» например. Спросишь у соседа, забьешь в поисковике и выяснишь, кем она приходилась Чехову. Это забавно, но это не мой секрет. А есть песни, в которых ты шифруешь свои личные наблюдения, ощущения, и это невозможно никому объяснить. Как я объясню человеку, что такое «паровоз мой на веревках»? Никак. Это по-другому работает. Если песни сами не доходят до тебя, значит, тебе и не надо, не твое просто, и всё. Меня спрашивают: «А что вы там имели в виду?» Вот именно, это Я имел в виду, а вас это не должно касаться. Вам же чем‐то понравилась эта песня? Вот тогда вы мне и объясните, про что она. Ты же мне не объясняешь, за что ты любишь песню, это твои истории внутри, ты свое представляешь, я тут ни при чем.
Недавно я пришел в подкаст на Первый канал, и мне говорит ведущий, Костя Михайлов: «Рома, у меня к тебе претензия: твоя песня „Не легче“ недораскрыта, мне там чего‐то не хватило». Я говорю: «Да чувак, ты там вообще все не то себе придумал! Эта песня была написана смотри как: я иду по Ростову, гуляю с фотиком, вижу разваливающийся нахер дом, и на его стене написано: „Никому не легче“. Я это фоткаю, отсылаю Вите Бондареву: „Смотри, какое граффити офигенное!“ Он отвечает: „Да, прикольно“. И через полдня присылает мне текст „Никому не легче“. Я его редактирую, меняю куплет, пишу музыку, мы раскатываем это в песню. Всё!» И Костя такой: «О, Рома, ну ты меня расстроил». Он искренне огорчился. Но я никого не наёбывал. Просто песня от души была сделана, поэтому он и не смог отличить, личная это моя история или вот со стены списана. Он как слушатель дофантазировал там своего собственного смысла. Это живой пример: каждый ведь думает, что песня о нем, попадает именно в его чувства. А она вообще может быть о чем угодно, и часто, кстати, лучше этого не знать.
