Звери. История группы - Зверь Рома

Бог

Меня крестили в детстве, бабушка давала имена мне и старшему брату, но я всего этого не помню, конечно. Православная культура мне ближе любой другой. Я себя называю православный итсист. Религия же разная у всех, а вера одна. У каждого свой бог, и у меня он свой. Итсист – от слова it, «это». Это такое направление, когда ты не причисляешь себя к какой‐то известной религии, но при этом не отрицаешь, что есть нечто большее, чем твой разум и понимание происходящего. Что‐то умнее, сильнее. Что‐то высшее – какое‐то «ит». Я это признаю, потому что, глядя на устройство мира, понимаю, что это не может работать само по себе, это в любом случае чудо. Кто‐то называет это чудо Иисусом, кто‐то – Буддой, кто‐то – Мухаммедом. А я не знаю, как назвать его, знаю только, что оно есть. А так как я живу на территории православия и христианства, я ближе к этим ценностям, я так воспитан.

От чего мы отталкиваемся, относительно чего судим людей, как понимаем, что хорошо, а что плохо? Где добро, а где зло? Как понять, что это – слишком большое зло, а это – всего лишь маленькое злишко, и оно ладно, нормально. У всех эта амплитуда разная. Мы судим людей по их поступкам, по деяниям, у нас нет другой нравственной шкалы. Вот что ты сделал, то ты и есть, тут все просто. Как у того мемного чувака, идущего к реке, который в своем сознании так преисполнился от слияния с бесконечным вечным, что уже ничего не ищет. Это прям документ эпохи, не просто же так он стал таким популярным и на него кучу каверов уже сделали. Все он там говорит по существу, хоть и немножко сумасшедший, но на самом деле это абсолютно верные вещи – «покой, умиротворение и гармония». В каждой шутке есть только доля шутки.

У каждого свой путь. Иди по нему, никто тебе не мешает, но и ты не мешай людям. Чего ты от других хочешь? Чтобы тебя любили? А ты сам сначала полюби. В Библии все это написано давно. Простые вещи, но почему это так плохо нам объясняется, я не понимаю. Человек делает все наоборот. Как? Почему? Вот здесь уже не складывается. Мы рождаемся чистыми, так почему же не наполняемся красотой, добром, сопереживанием, всеми светлыми чувствами, заповедями – не убий, не укради, не пожелай чужого. Неужели нам об этом никто не рассказывает? Почему человек такой? А, ну да, это Ветхий завет, Каин Авеля звезданул кирпичом по голове, а эти двое, Адам с Евой, вообще согрешили, яблоко откусили и теперь всем конец, мы грешные и смертные. А так жили бы с богами… Но нет. Безысходка. Мы с ней уже рождаемся. Мы рождаемся, чтобы умереть. Но за этот маленький кусочек времени у нас есть возможность где‐то зацепиться за вечность. Ради этого мы делаем все что угодно. Страшные вещи некоторые делают, чтобы зацепиться. Чтобы хоть плохим, но их потом вспоминали. Казалось бы, можно не цепляться, а просто жить в моменте, сколько дано. Но нет! Здесь конфликт, который у меня расшифровать не получается. На бумаге одно, а на деле все по-другому работает. И не братья мы, оказывается, друг другу, и никому мы не нужны.

Мне кажется, по-настоящему сильных людей очень мало. Сильный человек – тот, который может создавать свою судьбу и судьбу окружающих людей, принимать решения, управлять, менять. Сильный человек умеет себя собрать после падений и предательств. Сильных людей мало, потому что такие правила мироустройства. Это математика, в которой я не силен, но, если будет слишком много сильных людей, что‐то в мире перевернется. Себя я не могу отнести к сильным. Иногда да, иногда нет. Но больше все‐таки нет. Я сам себе никогда не скажу: «Рома, ты сильный человек». Кто‐то со стороны, может, и скажет такое, и он имеет на это полное право. Каждый пляшет от своей картины мира, и для кого‐то ты, даже ничего такого не сделав, сильный человек. Но сам я так не могу сказать, потому что это не так, я‐то себя знаю. Все люди живые, и я знаю собственные слабости, которые мне не нравятся. Но надо как‐то договариваться с ними каждый день. Без внутреннего конфликта было бы скучно.

Вот уныние – один из смертных грехов, и, наверное, умение выйти из него – это одно из качеств сильного человека. Не позволить себе надолго отворачиваться от жизни, пребывать в этой тоске. Но совсем без уныния тоже никуда, оно обязательно приходит ко всем. Ко мне уныние тоже захаживает, главное, неглубоко в него погружаться. Надо с улыбкой идти. Смех и радость мы приносим людям, да?

Всегда должно быть что‐то впереди, как у ослика морковка. Лозунг какой‐то. Пусть даже ты не веришь в него, главное – надеяться. Это самое важное. Впереди обязательно должна быть какая‐то надежда, не может быть в конце все плохо. Ты не знаешь, что именно, но обязательно что‐то будет, с этой надеждой и надо шагать по жизни. А иначе всё, можно сильно разочароваться в жизни, не любить людей, не любить себя, понимать, что жизнь – боль, что она напрасна, никакого смысла в ней нет. И это, скорее всего, правда. Но с такой правдой жить очень тяжело.

С возрастом ты перестаешь верить в хорошее, светлое, доброе, потому что за годы жизни тебя кинули миллион раз, и вера твоя в людей, во все светлое и прекрасное тает и тает. Она может практически растаять. Но должна быть обязательно надежда. Моя морковка – это абстрактная вера в будущее. Нужна сила убеждения, чтобы убедить самого себя, ведь больше никто тебя не убедит. Счастье, когда рядом есть люди, которые могут поддержать и подсказать, иногда даже без слов, просто пониманием. Это очень важно. Но тянуть себя надо самому.

Я не хочу говорить с собой. Не надо заниматься этой ерундой, надо жить, радоваться и делать хорошие вещи. Не надо копаться: кто я, что я, зачем. Нет, это, может, и хорошо бы узнать, но ни к чему не приведет. Даже если ты узнаешь правду, толку‐то от нее? Что изменится в этом мире? Что конкретно ты в нем изменишь? С этого надо начинать. Вот ТЫ что хочешь кому‐то рассказать, объяснить? Как всем нам жить и стать счастливыми? Все мы разные люди и никогда счастливо жить не будем. Да и счастье у всех разное. Мое собственное вот такое, какое есть… Я живу – это и есть счастье. Оно в том, что я могу думать, рассуждать, осознавать себя кем‐то. Не как ослик, который видит себя в зеркале и не понимает, что это вообще такое, а как человек с сознанием. Ты приходишь в мир пустым и впитываешь то, что тебя окружает. Что тебя наполняет, то ты и есть. Потом растешь, сам в себя уже все накидываешь и этим становишься. Вот это все и есть твое оригинальное счастье, ни у кого больше такого нет. У каждого оно свое. При этом мое счастье совпадает с представлением большинства людей о нем. Просто оно другое, и я не могу его объяснить. То же самое, что у всех, только моими глазами.

Каждый от рождения имеет свою оригинальную форму, как сосуд. Ты ее сам не знаешь, она тебе может в жизни помочь, а может помешать. Бывает обычная форма, как у всех, ничем не примечательная, а бывает редкая, уникальная. Уродливая или красивая. У каждого своя. Бывает, смотришь на сосуды, все одинаковые, и вдруг раз – ух ты, какой‐то кривой, непохожий, сразу в глаза бросается! Так и люди. Талант делает эту форму особенной. Иногда человек выходит за свои пределы, рамки. Это больше относится к художникам в широком смысле, творцам, которые просто из мысли и представления создают нечто материальное. Этот фокус божественного Создателя и есть талант, одаренность, дар. И конечно, не у всех он есть. Он как лотерея: кому‐то достался, кому‐то нет. Человек и тут пытается все осознать, просчитать, но достается тебе столько, сколько ты можешь вынести, каждому по силам.

Создатель – это нечто божественное. Без новизны художник становится ремесленником, рисовальщиком, он просто копирует. Все мы хотим приблизиться к Богу, почувствовать это сопричастие к созиданию. Ты что‐то сотворил – оно, может, и было уже когда‐то, но все вдруг говорят, что это ты придумал, и тебе приятно. Даже словами не объяснить, какое это прекрасное чувство. Творческие люди всю жизнь свою кладут на эти весы – повезет или нет, получится или нет. Остальные могут на заводе поработать, плюнуть, в курьеры уйти, поискать, где полегче. А эти бьются всю жизнь, рисуют, только чтобы пришло к ним это признание. А ко многим так и не приходит. К некоторым не успевает, приходит только после смерти. Это прям самое страшное, что может быть, наверное, когда ты бился всю жизнь, никому не нужно это было, ни одной твоей картины не купили, и только когда ты помер, все такие: «А-а-а-а, какой великий художник пропал! Браво, маэстро!» И скупили все твои полотна. Только ты этого уже не видишь. Как обидно! Ужасно. Мне кажется, что те художники, которые не прославились при жизни, самые святые. Их Бог специально уберег от медных труб, от славы, чтобы они были абсолютно чистыми творцами, которые умерли в забвении. У них не было другой причины творить, кроме творчества как такового. Творцу ведь необходимо сочувствие публики. «Я с тобой разделяю то, что ты сейчас поёшь, я пою твои слова, я тебе со-чувствую», – это самое важное для исполнителя. Не знаю, честно, продолжал бы я писать песни без этого со-чувствия людей. Наверное, нет.