Звери. История группы - Зверь Рома
Отец умер три года назад, 8 марта 2022 года – подарок всем женщинам. Мы так и не стали с ним больше общаться. Он молчун и я молчун, что мы будем говорить друг другу? Я пробовал пару раз про родственников наших больше узнать, про бабушку. Я ее помнил, а вот дедушку по папиной линии – нет, потому что там какая‐то мутная история была во время войны, и папин отец просто не хотел ее рассказывать. У его мамы еще двое детей было, разные отцы, и это какие‐то семейные проблемы, родовые. У него на отца обида была, он не то исчез, не то погиб на войне, непонятно.
Папа сам из Винницкой области, а мама из Воронежской. Во время оккупации мамина семья переехала в Горловку, под Донецк, и туда приехал мой папа работать на шахту. Там они и познакомились. Но он мне просто ничего не рассказывал. У него брат есть, который живет в Донецке, и этот дядя Володя гораздо общительнее моего отца. Но все, что он смог рассказать о нашей семье, я и так знаю, а о своих тайнах отец не говорил даже с братом. Видать, просто не хотел. И я так ничего и не слышал от него. А о чем еще нам говорить? Бывает, что ты не общаешься с отцом и матерью, но они все равно для тебя родные. А бывает и наоборот – вроде всё дают, родные и хорошие люди, а эмоций ты к ним не испытываешь. Я не знаю, почему так. Может, перекормили тебя, есть же избалованные дети. А некоторые недодали, а ребенок их все равно любит, благодарит за все. Тут все от человека зависит.
Родители – это те люди, которые формируют тебя, нравится тебе это или нет. Как они с тобой говорили, как вели себя, какую музыку тебе поставили, какой фильм включили, повели в музей или не повели – ты в этом не виноват, но это все на тебя повлияло. Это несправедливо, на мой взгляд, но что поделать… Это сакральные внутрисемейные вещи, с них все и начинается, любое произведение. Кино, картина, роман – это все про семью. Потому что оттуда весь мир наш и есть, из наших отцов и матерей. Потом мы сами ими становимся, если становимся. Учим детей жить, как умеем, продолжаем род и передаем эту энергию дальше.
Моей старшей дочке Оле семнадцать лет, она уже почти взрослый человек. Матерком я с ней говорю уже, мы приближаемся к какому‐то общему знаменателю. Она уже три года живет в бординге, в школе, далеко от нас. И за это время она сильно повзрослела. Мы всё понимаем – она наш малыш, так всегда и будет. Но я с ней говорю как со взрослым человеком.
С младшей Зоей пока иначе, ей еще рано говорить, что нет на свете Дедушки Мороза. Придет время, и она об это узнает сама. Я не могу вспомнить, до какого возраста я сам верил в него, он к нам приходил по пожарной лестнице. На Новый год в детском саду я был котом или тигром, у нас были маски прикольные, их шили родители, не пластмассовые, а из папье-маше, и оклеивали их мехом и пушком. Маска закрывала нос, а сверху ушки торчали. Мы еще ходили обычно с мамой на городскую елку в Таганроге, а там давали набор – три конфеты шоколадные, мандаринка, а остальное карамельки невкусные.
Для своих детей я всегда наряжался Дедом Морозом. Менял голос, басил так, что дочки меня не узнавали. Потом я уходил, быстро переодевался и такой – оп, вот и я! Они такие: «К нам тут Дедушка Мороз приходил, папа! Где ты был, ты все пропустил!» Я такой: «О-о-о-о, блин, ну как же я его не застал, как обидно-обидно». Это весело, да. Детей обманывать. Причем когда дети росли, мы отмечали Новый год часто на Тенерифе, а там очень тепло. И вот мы отвезли туда весь этот новогодний костюм, бороду, халат красный. У нас там есть гараж, где хранятся елочные игрушки, елка и костюм Деда Мороза.
Как для отца для меня самое сложное – это не кричать на детей. Это очень трудно. Но я делаю в этом успехи. Чтобы сдерживаться, я начинаю вспоминать, как это травмирует детей. Я начал задумываться об этом, когда заметил их реакцию на крик – настоящий страх. Иногда невольно проецируешь на себя своих родителей. Вспоминаешь, как тебя воспитывали, как относились. Вот меня, например, заставляли есть суп с вареным луком, а мне плохо от него, но мама говорила: «Ешь!» А теперь вот у меня дочка тоже не ест вареный лук, но я же ее не заставляю. Просто не кладу лук в суп. И конечно, возникают мысли: а почему моя мама не могла для меня выловить этот чертов вареный лук? Положить в бульон целую луковку и вытащить потом из кастрюли, когда она отварится? Я так делаю, и всё. Зачем он должен там плавать, эти ошметки вонючего вареного лука, фу! Вот так я иногда вспоминаю маму недобрым словом. Вспоминаю, как меня воспитывали, били меня, наказывали разными способами. Мама, конечно, всыпать могла как следует, ну а как иначе? У нее три пацана было, надо как‐то держать их.
Я был примерным, хорошим мальчиком. Я не шалил, не был хулиганом. Не поджигал ничего, не бегал с палкой, не обижал никого, не играл в футбол глобусом, честное слово. Даже и припомнить нечего – так бы я сейчас сразу хвастанул: а вот я зарядил в глаз училке по химии, кислоту разлил, сжег кошку. Но нет! Потом уже, в Мариуполе, когда мы подростками были, кидали в костер патроны, карбид жгли. Брали флакон от лака для волос «Прелесть», делали дырку в нем и клали внутрь кусочек карбида. Если туда плюнуть, он начинал шипеть, потому что когда на карбид попадает вода, он выделяет газ. Потом зажигалку подносишь – и БУМ! Опасная очень штука. А еще взрыв-пакеты делали: брали гайки, болты, целую жменьку. Плюс нужно было совместить два порошка – наточить алюминий и магний. Магний мы доставали из авиационных колес, стачивали их. В Таганроге, в Авиационном техникуме, стоял старый истребитель, и вот его колеса все пацаны сточили к чертовой матери. Еще серебрянка какая‐то продавалась на рынке, селитра, в ней вымачивали бумагу, и она потом горела быстро, мы фитили из нее делали. И все это мы смешивали, изолентой плотной заматывали, и тогда оставалось только с большой силой ударить пакет об стену, чтобы искра от болтов изнутри подожгла всю смесь и она взорвалась. Бахали очень сильно такие взрыв-пакеты. На моем веку никого вроде не травмировало, хотя, бывало, гайки в голову прилетали, и кому‐то, да, даже пальцы отхватывало.
Меня всегда берегла какая‐то внутренняя осторожность. Как и всех подростков 90-х, меня в Таганроге воспитала улица. Какие попались друзья, туда ты и пойдешь. Мне повезло не спиться – вот и вся радость от Таганрога. При этом там не было так уж криминально и опасно, это был абсолютно красный город, весь под советской милицией. Бандиты были, конечно, и группировки разбирались, но этого всего куда больше было в Ростове-на-Дону. Ростовские пацаны иногда приезжали в Таганрог – дискотеки, вечеринки, клубы. Такая была молодость, немножко опасная, потому что тогда хаос был настоящий. На нас внезапно вылилась свобода – казалось, что можно все. Вот и началось кто на что горазд.
Что мы вообще помним из детства? Где это лежит в голове? Сложно бывает найти, достать, да и ни к чему это в обычной жизни. Очень мало остается, мы забываем детство, остаются только отрывочки. Самые яркие, шоковые моменты, которые часто связаны с потрясениями – криками, насилием, несправедливостью какой‐то. Либо, наоборот, с очень классной, веселой штукой – о, батя с рыбалки принес во-о-от такую метровую рыбу!!! Конечно, ты это запомнишь на всю жизнь. Весь двор сбежался – никто не видел такую огромную рыбу никогда, праздник! Вот и все, что мы помним про детство. Все же стирается, к сожалению. А может, и к счастью.
В шесть лет я пошел в школу, в девять уехал из Таганрога в Донецк. Мне там не очень нравилось. Я уехал из родного города, из своей школы, от своих друзей. Тут меня потащили в чужую школу, чужой город, какую‐то другую квартиру, бред какой‐то. Потом херак, через год мы переезжаем в Мариуполь, потому что маме в Донецке не понравилось жить. Опять другая школа, другая квартира, люди, заново приживаться. Мне было сложно. Друзей еще искать. Приходит вот новичок в седьмой класс, а выпускаться через год уже детям. И кто ты? Изгой. Находишь там хоть кого‐то, кто будет с тобой дружить… Не очень‐то это весело, менять школы и все время переезжать. Хотя везде были какие‐то свои прекрасные моменты, но не такие веселые, как в Таганроге, куда я снова вернулся только в пятнадцать лет.
