Звери. История группы - Зверь Рома
До девяти лет у меня было детство классным, солнечным, теплым, веселым. Я жил прямо напротив школы, нужно было просто перейти дорогу, мой двор упирался в окна моего первого класса. И вот дети идут на линейку, я выбегаю из дома, тут же сразу школа… Для меня это хорошие воспоминания. Во втором классе мне предложили в школе сразу две секции: бальные танцы и тяжелую атлетику. Я выбрал тяжелую атлетику. Потому что тренер, Валерий Иванович, помню прекрасно, как его зовут, видать, был хитрее, чем тренер по бальным танцам, и ему я был нужнее. Он меня уболтал: мол, давай-ка, Ромка, лучше иди ко мне штангу поднимать, чем попой на паркете вилять, не пацанское это дело. И я пошел на тяжелую атлетику, два года проходил. Это было прекрасно, потому что тренер выводил нас пару раз в неделю на пляж, как на урок физкультуры. Это всегда был последний урок, после него мы еще прогуливались по городскому пляжу, а потом шли пить чай с сушками. А еще он возил нас плавать – мы садились на трамвай и ехали в бассейн «Дельфин». И вот мы шли по берегу, а он говорит:
– Дети, вы не просто идите, а песочек ногами шуршите.
– Валерий Иваныч, а зачем?
– Вы так монетки найдете. Мы соберем их, купим сушек, конфет и будем с вами чай пить.
И все очень любили физкультуру с Валерием Иванычем на пляже, потому что это счастье было для детей. Куда лучше, чем сидеть в душном спортзале со шведскими стенками и вонючими матами – они кожаные были, старые и пахли на жаре просто жутко! Нам за счастье было всей толпой пойти пошуршать ногами по песку. И находили же мелочь! По три копейки, по две, по пятнадцать. Тогда же советское время было, на эту мелочь можно было нормально купить чего‐то. Если у тебя пятьдесят копеек в кармане, ты вообще бог. На двадцать копеек можно было питаться весь день.
У меня был товарищ, Рома Иваненко, с которым мы позднее начали на чердаке вместе играть в нашей первой музыкальной группе. Мы с ним с садика дружили, потом в одну школу пошли. Помню, однажды мы с Ромой сидели в классе, а учительница наша, Лидия… Михална, кажется, по фамилии Доля, смотрит на нас и говорит:
– Билык Рома и Рома Иваненко, а ну-ка подойдите ко мне!
Мы подходим, она говорит:
– А что это вы такие лохматые?
Мы смотрим друг на друга, не понимаем:
– Вчера были нормальные, а сегодня лохматые?
– Да, мальчики, у вас неопрятные стрижки. Вот вам пятьдесят копеек, прямо сейчас тихонько выходите из школы и идите в парикмахерскую стричься.
Мы такие шепотом: «Ни фига себе!» И все такие с задних парт сразу: «А я? А я? Я тоже лохматый, я тоже хочу стричься!» Но она только нас двоих с Ромой отпустила. И мы пошли.
Нам по восемь лет, шагаем одни в парикмахерскую на улице Ленина. Нас там постригли, а на сдачу мы купили себе мороженого! Я любое мороженое тогда любил, потому что его было не так много, к нам не доезжало московское и ленинградское, типа сахарных трубочек и эскимо в шоколаде. У нас были простые вафельные стаканчики, с шапочкой и круглой бумажкой сверху. Стоили они по десять копеек – обычно был белый пломбир, но иногда привозили и шоколадное. А еще это ведь юг, поэтому всегда было плодово-ягодное мороженое в бумажном стаканчике за три копейки… Мы с Ромой тогда прогуляли еще один урок – сказали, что очередь была.
Не помню, чтобы я о чем‐то особенно мечтал в детстве. Была возможность и конфеты купить, и шоколад, мне всего хватало. Я даже не помню, дарили ли мне подарки в детстве. Все конфеты, игрушки, желания как‐то не отложились в памяти. Видимо, это не так важно было для меня. Виниловые пластинки в детстве у меня были только те, что и у всех, что продавались в магазинах: София Ротару, группа «Весёлые ребята», какие‐то народные сборники, Александр Розенбаум, Высоцкого несколько пластинок. Была серия «Зарубежная эстрада», где названия писали на обложке русскими буквами – «Роллинг Стоунз», «Блэк Сэбэт», «Битлз» и еще кто‐то. И еще какие‐то советские сборники типа «Дорогим женщинам», про любовь к 8 Марта. В Советском Союзе так работала схема: фирма «Мелодия» от каждой социалистической республики – Белоруссии, Узбекистана, Молдавии, Латвии – издавала своего артиста и продавала по всему совку. Сказок музыкальных у меня не было… Вот в Санкт-Петербурге у моей супруги в детстве они были, даже был канал какой‐то свой питерский со сказками. А у нас в Таганроге бедновато с этим было, и телевидения своего не было. Были разве что сказки типа «Али-Баба и сорок разбойников», но мы тогда подросли уже, проскочили мимо.
Фотографий из детства у меня осталось мало, всего штук пятнадцать, хотя мамин архив весь у меня. У нас в семье не было фотоаппарата, и чтобы сделать общие семейные фотографии, нужно было идти в фотосалон. Сейчас, конечно, с этим гораздо проще. В нашей с Мариной семье фотографий очень много, они стали накапливаться после того, как мы поженились, стали путешествовать. Я их напечатал, купил альбом, потратил время, вклеил их туда. Получился толстый большой фотоальбом. Я уже давно так не делал, пора покупать новый, потому что прошло много лет, надо печатать свежие фотографии. Но такие альбомы должны быть в семье, ты иногда натыкаешься на них, открываешь и говоришь: «Посмотри, какие мы здесь…» Песня «Зверей» «Посмотри» как раз об этом.
Глубоко в свой род мне не так уж важно копать. Я знаю родню до дедушки, который папа мамы. И прабабушка Нюся еще, по маминой линии, но я ее плохо помню. Вот когда мне нечем будет заняться, я, может быть, начну изучать. Просто сейчас мой тесть, Олег, начал в этом копаться, и он жуть как замучил уже всю свою семью. Вчера буквально слышу разговор Марины: «Папа, я не пойду в этот архив! Приезжай сам и сходи, отстань от меня, у меня нет времени на это! Я не пойду туда, я никого там не знаю, я боюсь этих людей!» А папа очень хочет, чтобы Марина пошла в архив московский и что‐то там для него узнала. Сам он в Питере живет, узнаёт там про своих предков и всем рассказывает, кого он в очередном походе в архив нашел. Узнал, например, что какой‐то его дед служил в охране Николая II, был казаком с польскими корнями. А я не хочу никого мучить этими расспросами. Какая разница? Что с того, если я узнаю, что у меня прадедушка воевал в Первой мировой? Или прабабушка бежала куда‐то во время революции? Мне от этого ни тепло, ни холодно. А ведь может еще, не дай бог, наткнешься на какого‐нибудь предка совсем нехорошего, и грустно станет тебе: «Фу, блин, я потомок вот этого мудака!» Может, он людей расстреливал – да нафиг мне оно надо? Все же думают, что у них в роду сплошные принцы, графы, дворяне, бароны и князья, а вот нет, мы все из лаптей вышли, пролетарии мы все. Остальных расстреляли, либо сбежали они все. Может, и есть еще где‐то голубые крови, но не думаю, что это мои.
Я думаю, что нельзя человека поменять: мы рождаемся уже с неким набором, генным коктейлем из хромосом, которые достались от предков. Ты, может, никогда не видел своего деда или прадеда, но ты просто копия его: и тембр голоса, и цвет волос, и походка. Это же удивительно. Это с человеком всегда остается, это нельзя поменять. Остальное можно – воспитание и образование. Эти две вещи формируют тебя всю жизнь. До глубокой старости можно образовываться и воспитываться, шлифовать свое отношение к миру. Как ты к нему относишься? Почему ты злишься на него или, наоборот, снисходительно и по-доброму, с любовью смотришь? Это же все твое развитие. Преобразование.
Вся твоя жизнь, все, что происходит с тобой, все наше движение – это один большой урок. Жизнь ставит задачи, подсказывает ситуации, ты проходил их один раз – не понял, тогда еще раз проходишь, опять и опять, и если не можешь изменить ситуацию, тогда измени к ней отношение. До этого нужно дойти, это не так просто, как выяснилось. Вот все мы знаем заповеди – не убей, не укради, – но почему‐то так не живем. Почему? Простой вопрос, а ответа нет. И учиться жить нормально – это сложно и тяжело, многие людьми так и не становятся. Проживают жизнь и умирают непонятно кем. Мне бы не хотелось так. Это единственный урок, который я могу извлечь на данный момент: всегда, когда ты говоришь «Я всё понял» или «Я всё знаю», знай, что это не так. Потому что все понять и сделать невозможно. Я просто перестал зарекаться.
