Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Реакция Чемберлена была поэтому вполне ожидаемой и чуть не поставила весь план под угрозу. «Я не могу получать от германского правительства конфиденциальную информацию, сопровождающуюся условием не сообщать о ней нашим французским союзникам, — раздраженно сообщил он Штамеру. — Любой намек на переговоры между Германией и Англией за спиной Франции вызовет подозрение и разрушит то влияние, которое британское правительство может оказывать на правительство Франции» 123. Выступая в родном Бирмингеме через несколько дней после разговора с германским послом, Чемберлен еще раз вернулся к его необычной просьбе. «Задача секретаря по иностранным делам Британии, — объяснил он, — состоит в том, чтобы сплачивать старую дружбу и ослаблять старые разногласия и обиды. Но нельзя устранять старые разногласия за счет старой дружбы» 124. Чемберлен решил не отвечать Штреземану, но передал через германского посла, что немецкое предложение является «неуместным и преждевременным». Это вызвало у Штреземана негодование, и д’Абернону пришлось приложить немало усилий, чтобы германский министр не свернул с избранного курса 125. Пришлось немцам, не дожидаясь поддержки англичан, послать 9 февраля ноту аналогичного содержания французам. Самое интересное, что и ее они постарались обставить такой же конфиденциальностью, попросив держать свое предложение в секрете. Эр-рио, конечно, уведомил обо всем английского посла лорда Крю. После этого Чемберлену оставалось лишь недоуменно развести руки. «Каким земным целям, по их мнению, должна служить вся эта двуличная эквилибристика?» — спрашивал он своего посла в Париже 126. Так или иначе, но, несмотря на возмущение Чемберлена, Штреземану удалось напустить таинственности в свою инициативу. В том же письме лорду Крю глава Форин Офис признавался, что не знает, о чем можно сообщить французскому послу в Лондоне, а о чем тот не в курсе 127.
Поведение немцев на этом этапе, на первый взгляд, действительно было труднообъяснимо. Сам Штреземан оправдывал стремление как можно дольше сохранить в тайне свою инициативу соображениями внутриполитического характера, то есть нежеланием сделать ее предметом обсуждения в германских газетах и рейхстаге 128. Некоторые современные историки полагают, что в глазах Штреземана и Шуберта «Британия играла “ключевую роль” как единственный потенциальный арбитр новой системы европейской безопасности, который желал перемен мирным путем» 129. Поэтому вначале нужно было согласовать все именно с ней, без вмешательства третьих сил. Это может служить дополнительным объяснением секретности в германо-английской переписке, но никак не объясняет стремление к такой же конфиденциальности в отношениях с Францией. Однако все становится понятно, если взглянуть на проблему европейской безопасности шире, то есть не только на ее западноевропейское измерение, но и на восточную часть. «Момент был критическим, — вспоминал свидетель событий, немецкий журналист и хороший знакомый Штреземана Эдгар Штерн-Рубарт. — Германии предстояло выбрать между достижением понимания с Западной Европой и укреплением связей с Москвой, где вскоре после Рапалло Брокдорф-Ранцау начал свои попытки раздвинуть тюремные решетки Версаля с помощью большевистского рычага. Возможно, никто в те дни не сознавал это, но между д’Аберноном и Брокдорфом-Ранцау шла борьба за Штреземана. Д’Абернон победил» 130. Это, конечно, упрощенный, хотя, по сути, весьма точный взгляд на ситуацию. Правда, из кабинетов германского МИДа она выглядела несколько сложнее.
Германии надо было добиться пересмотра Версальского договора и вывода всех оккупационных войск со своей территории, включая левый берег Рейна. Брокдорф-Ранцау пытался разыграть в Москве «польскую карту». В декабре 1924 года он предлагал Чичерину «вернуть Польшу к ее этнографическим границам» 131. Такое решение привело бы к разрушению версальской системы, но не способствовало бы выводу оккупационных войск с территории Германии. Скорее, наоборот, лишь закрепило бы их пребывание в Рейнланде. Достичь вывода войск можно было лишь успокоив все мнимые и реальные французские страхи, связанные с возможным повторением германской агрессии. Надо было обещать Франции неприкосновенность ее послевоенных границ, включающих Эльзас и Лотарингию. При этом Штреземан совсем не хотел усложнять себе жизнь на Востоке. Пока план политического урегулирования на Западе не вступил в решающую стадию, нельзя было допустить, чтобы о нем достоверно стало известно в Советской России, Польше и Чехословакии. У этих трех стран были разные интересы, но всем им в одинаковой степени не хотелось урегулирования германских проблем на Западе.
Советский Союз очень ревниво относился к политике Германии. После успеха, достигнутого в Рапалло, СССР всячески обхаживал Веймарскую республику. Это не мешало, правда, советским дипломатам все так же способствовать раздуванию пожара германской революции, но делать это столь откровенно, как во времена посольства Иоффе, они уже остерегались. Советская пресса периодически печатала статьи большевистского идеолога Бухарина, объяснявшего необходимость временного союза с германскими капиталистами, притесняемыми вместе с остальными немцами французскими империалистами. Однако большевики по-прежнему надеялись на коммунистическую революцию в Германии, и Бухарин даже объяснял читателям «Известий», что нападение Польши на революционную Германию неминуемо приведет к военному выступлению Советской России против Польши 132. Возвращение Германии в Европу могло значительно осложнить перспективы прихода коммунистов к власти в Берлине. В Германии, конечно, прекрасно понимали советские мотивы, но предпочитали трактовать их по-своему. Штреземан заявлял в марте английскому и французскому послам, что, в случае победы СССР в войне с Польшей, Данциг с польским коридором отойдут Германии 133.
Был и еще один, очень беспокоивший Советский Союз вопрос. Урегулирование проблем безопасности на Западе влекло за собой вступление Германии в Лигу Наций, Устав которой (п. 16) предусматривал участие в различных обязательных санкциях против государств, которые будут сочтены Лигой агрессорами. Более того, члены Лиги обязаны были пропускать через свою территорию войска, которые могли быть направлены против такого государства. Неудивительно, что вопрос возможного вступления Германии в Лигу Наций вызывал негативное отношение советского руководства. В докладе Г.В. Чичерина на сессии ЦИК СССР в октябре 1924 года утверждалось, что «силой вещей Германия после этого (вступления в Лигу. — И. Т.) может быть вовлечена в комбинации, при которых она окажется противником Союза ССР» 134. Еще резче Чичерин высказался в написанном тогда же частном письме немецкому профессору Людвигу Штейну. Вступление Германии в Лигу Наций, писал народный комиссар, «противоречит политике Рапалло. Против собственной воли Германия будет втянута на этом пути в комбинации и действия, которые приведут ее к конфликту с нами. Германия пожертвует сильными сторонами своей политики, и сама превратится в инструмент силовой политики Антанты» 135. Возможные последствия вступления Германии в Лигу Наций стали в 1925 году чуть ли не лейтмотивом советско-германских переговоров 136. В течение всего этого года Штреземан неустанно повторял, что Германия не может принять на себя обязательства по статье 16 Устава Лиги. Эрику Драммонду Штреземан писал, что эта статья создает «для находящейся в центре Европы и полностью разоруженной Германии такие опасности, которые она не сможет пережить» 137. Германия фактически добивалась признания за ней нейтралитета в случае объявления Лигой санкций против СССР 138. С другой стороны, в условиях постоянно нагнетаемой в Советском Союзе истерии по поводу капиталистического окружения страх перед уходом Германии в Западный лагерь становился почти таким же, как у французов перед повторением германской агрессии. Все это сопровождалось личной позицией Брокдорфа-Ранцау. Германский посол, испытавший унижение в Версале и много сделавший затем для налаживания дружеских отношений с СССР, как писал сменивший его в Москве фон Дирксен, «разделял тревоги русских и яростно сопротивлялся инициативе Штреземана» по Рейнскому пакту 139. В Берлине поэтому резонно полагали, что чем меньше в Москве знают о готовящемся пакте, тем лучше.
