Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Придя к власти, большевики очень быстро убедились, что в мире почти нет желающих полноценно общаться с ними. Немцы ценили усилия большевиков по разложению российской армии, но не без оснований опасались, что «революционная зараза» распространится и на Германию. Англичане и французы, наоборот, не боялись слабой и неэффективной большевистской агитации в своих странах (хотя англичан она очень раздражала), но не могли спокойно смотреть на гибель Восточного фронта. Играя на этих противоречиях, Троцкий пытался извлечь для большевиков хоть какую-то выгоду. Дипломатом он, конечно, был никудышным, а вот политиком — отменным. Прежде всего партии Ленина нужен был мир. Русская армия устала воевать, и антивоенная агитация большевиков падала на благодатную почву. Но армия продолжала занимать свои позиции в траншеях, и уже одним этим удерживала на Восточном фронте значительные германские силы. Не удивительно поэтому, что немцы первыми и очень быстро откликнулись на призывы большевиков к миру. К концу 1917 года Германия поняла, что ситуация резко изменилась и, как вспоминал Людендорф, «соотношение сил складывалось для нас так благоприятно, как никогда» 35. Немцы впервые за все время войны реально могли получить возможность полностью сосредоточиться на Западном фронте, забыв про фронт Восточный, поэтому заключение сепаратного мира с Россией представлялось им таким же важным, как и большевикам.
Уже через две недели после переворота, 20 ноября по новому стилю, Ленин от имени Совнаркома направил Верховному Главнокомандующему российской армии генералу Н. Н. Духонину «предписание», требуя «обратиться к военным властям неприятельских армий с предложением немедленного приостановления военных действий в целях открытия мирных переговоров» 36. На следующий день наркоминдел Троцкий уведомил союзные посольства США, Великобритании, Франции, Италии, Сербии и Бельгии о предложении «немедленного перемирия на всех фронтах и немедленного открытия мирных переговоров» 37. Такой порядок действий нарушал российские обязательства по союзному договору от 5 сентября 1914 года, в котором речь шла о непременном согласии всех его подписантов (Англия, Франция, Россия, к которым позже присоединилась Италия) не только на заключение мира, но и на его условия. Их должны были предварительно одобрить все Союзники. Россия же уведомила своих союзников о направленном Германии предложении заключить мир после того, как само предложение было сделано 38. Однако в сложившихся условиях это могло рассматриваться скорее как юридическая формальность. Английский посол Бьюкенен предлагал даже пересмотреть отраженную в союзном договоре позицию, сознавая, что Россия не в состоянии воевать. «По моему мнению, — телеграфировал он в Форин Офис, — нам остается только вернуть России ее слово и сказать ее народу, что, сознавая, насколько он истощен войной и дезорганизацией, неразрывно связанной с великой (февральской) революцией, мы предоставляем ему самому решить, захочет ли он купить мир на условиях, предложенных Германией, или будет продолжать воевать вместе с Союзниками, которые твердо намерены не складывать оружия, пока не будут обеспечены полные гарантии всеобщего мира» 39. Хотя в глубине души Бьюкенен все еще продолжал надеяться, что России удастся «продержаться... пока мы не разобьем Германию» 40.
Большевикам, однако, в первый месяц после захвата власти было не до союзнических переживаний. Они раздували пожар мировой революции, призывали пролетариев всех стран объединиться в борьбе против буржуазных правительств. Но революционная агитация за пределами России не срабатывала, и пожар никак не хотел разгораться. Приходилось искать другие пути выхода из войны. Большевики хоть и надеялись на распространение «пролетарской революции» на другие воюющие страны, портить отношения с их правительствами не хотели. Троцкий, насколько это было возможно в рамках его «революционного мировоззрения», пытался маневрировать в своей внешней политике. С немцами для него все было понятно. Им предложили немедленно заключить перемирие и обсудить условия мирного договора. Естественно, что такая постановка вопроса не находила понимания ни у Англии, ни у Франции. Предложение Бьюкенена так и осталось его частным мнением. К тому же у английского посла, также как и у его французского коллеги Ж. Нуланса, совершенно не сложились отношения с Троцким и руководством НКИД в целом. Троцкий не простил Бьюкенену бездоказательных публичных обвинений в том, что он приехал в Россию «с субсидией от германского посольства для низвержения Временного правительства» 41. Трудно сказать, насколько полно Троцкий был информирован о германских деньгах, которые получил Ленин и его партия. Все-таки большевиком Троцкий никогда не был и всю правду о германских деньгах он мог и не знать. В любом случае сам Троцкий к этим деньгам отношения не имел, и поэтому обвинения Бьюкенена воспринял болезненно. Встречаться с британским послом он отказался. С Нулансом вышла другая история. Троцкий встретился с ним, и после непродолжительной беседы понял, что «Клемансо окончательно склонился к режиму колючей проволоки» 42. С французской дипломатией в годы войны произошли большие перемены. Ведомство на Кэ д’Орсе постепенно перестало играть ключевую роль в выработке внешней политики Франции. В условиях поразившей страну тотальной шпиономании кадровые дипломаты во главе французских посольств все чаще замещались второсортными политиками, которые были плохими дипломатами, но могли твердо проводить «генеральную линию». К их числу принадлежал и Жозеф Нуланс, которого Ллойд Джордж считал «напыщенным, склонным к сентенциям, а не к тому чтобы приводить факты», человеком. «Он был не очевидец, — писал британский премьер, — а неумный и неглубокий сторонник одной из партий; он повторял сплетни и пересуды парижской крайне правой прессы об ужасах большевизма» 43. Однако именно такой человек вполне устраивал Клемансо, поскольку точно передавал его собственные взгляды.
Надо сказать, что в конце 1917 года, когда начинались разговоры о сепаратном мире, англичане и французы имели весьма поверхностное представление о том, что происходит в России. Основная информация поступала в Лондон и Париж через военные миссии и касалась она, главным образом, положения на фронте и перспектив военного сотрудничества. Политической информации по дипломатическим каналам приходило немного, да и та, что приходила, часто содержала непроверенные сообщения и откровенные сплетни. А вскоре и такой информации не стало. Бьюкенен в декабре 1917 года засобирался домой, в Лондон, а Нуланс вместе с послами ряда других стран, из-за опасений быть захваченным немцами, перебрался в феврале в Вологду, то есть, как язвил Ллойд Джордж, «находился в бегах» 44. Агенты большевиков в Лондоне также не могли служить источниками важной и проверенной информации. Чичерин и Литвинов занимались преимущественно антивоенной и революционной агитацией. Они могли похвастаться хорошими связями исключительно в рабочей среде. Из политиков контакты с представителями большевиков поддерживали разве что некоторые деятели лейбористов. Для Форин Офис ни Чичерин, ни Литвинов в то время никакой ценности не представляли. Утверждения советских биографов Чичерина о том, что последний «стал опасен» для британского правительства45, являются явным преувеличением. К нему, как и к Литвинову, относились скорее как к назойливым пропагандистам, вызывавшим раздражение. В августе 1917 года британцы с подачи Временного правительства на всякий случай арестовали Чичерина и держали его в тюрьме вплоть до высылки в Россию в начале января 1918 года.
Какие-то изменения в отношениях англичан с большевиками стали намечаться лишь в декабре 1917 года, и связаны они были отнюдь не с началом мирных переговоров в Бресте, а с жесткой позицией, занятой Троцким по отношению к британским дипломатам в России. В декабре Бьюкенен, ссылаясь на переутомление и болезненное состояние, засобирался домой. Наверное, можно понять уже немолодого посла, который оказался отрезан как от Англии, так и от своих годами выстраивавшихся связей в России. Бьюкенен плохо ориентировался в новой обстановке и чувствовал собственную бесполезность. Ему, конечно, претило вести переговоры с малообразованными «товарищами», совершенно далекими не только от дипломатического протокола, но и от обычного этикета. Однако когда он решил уехать, то с изумлением обнаружил, что его не выпустят из России до тех пор, пока англичане не освободят Чичерина. Бьюкенен запаниковал и стал советовать своему правительству немедленно отпустить заключенного. «В конце концов, — пришел к неутешительному выводу британский посол, — в доводах Троцкого есть некоторая доля истины: если мы претендуем на право арестовывать русских за мирную пропаганду в стране, желающей продолжать войну, то он имеет такое же право арестовывать британских подданных, ведущих пропаганду войны в стране, желающей мира. Более того, в его власти задерживать наших курьеров и даже помешать выехать нам самим, если мы будем отозваны» 46. Троцкий нагнал на многих дипломатов такого страху, что Бьюкенен решил, будто никаким дипломатическим иммунитетом в России он больше не обладает.
