Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2004)
Держав. Что килем выпирают в море,
Что здесь, в полыни, сбитой из пыли,
На опаленном среднерусском взгорье
Ракетоносцев форму обрели...
И страшен ты в карающем паденье,
В невольной отрешенности своей
От тишины, от рощи с влажной тенью.
От милой нам беспечности людей...
Это военный летчик, капитан, страшно застенчивый и одновременно смелый человек. Таким мог бы быть и сам Алексей Прасолов. Еще один соловей Генштаба, волею случая оказавшийся в лагерях.
И на самом деле, он шел в своей поэзии самым высоким курсом. Полнейшее расхождение со всей так называемой лагерной лирикой, как приблатненной, так и с мученически-жертвенной. “Как мне скорей хочется лечь на курс, высокий, строгий, идущий сквозь век, сквозь душу...” — писал Алексей Прасолов. Он даже в лагере соответствовал ритму XX века. Я согласен с его земляком Акаткиным, который пишет: “Прасолов — одно из последних напряжений русского поэтического Ренессанса XX века, романтический порыв к высокой духовности, к трагически-бетховенскому пафосу”. Поэзия для него означала всё. Он ценил форму, которой любили играть шестидесятники, но четко отделял себя от них, не видя в них серьезности и глубины, высшей жертвенности. Конечно, с ним судьба сыграла жестокую шутку, поэт высокого пафоса и эпического замаха вдруг проводит годы, а по сути и всю жизнь, в мелкой, ненужной суете. И, конечно, не Твардовский, с кем он единожды встречался и который дал жизнь большой подборке его стихов, помог ему выжить среди оледенелости, не он приучил его видеть весь мир опалённым взором высокой реальности. Живое и жизненно важное влияние Инны Ростовцевой. А влюбленному поэту это удесятеряло творческие силы.
Твоя рука в усилье властном,
В нетерпеливости — моя
Сводили трудно и согласно
Её калёные края.
Глаза смотрели чуть сурово,
И детски верили они.
Тяжка огромная подкова...
Но ты храни её, храни.
Подкова была — реальная, но, увы, Инна Ростовцева и Алексей Прасолов её не сохранили. Хотя уже и жил поэт после тюрьмы у родителей Инны в Воронеже, ждал свою невесту из Москвы.
Мне эта трагическая история любви, внимательно прочитанная в книге “Я встретил ночь твою”, немного напоминает романс “Но не любил он, нет, не любил он, /Нет, не любил он, ах! Не любил меня!”, разве что романс этот вышел от лица мужчины. Наверное, этаких тюремных романсов хватало и хватает на Руси, но здесь речь идет о большом русском поэте, а у больших поэтов и тюремные романсы иные.
Будущей жизни с Инной не получилось, дружбы с “Новым миром” не получилось. Ничего из задуманного в письмах не вышло. Остались прежние мелкие газетки в Воронежской области, грызня и нелюбовь среди воронежских писателей. Ещё года два в адрес Инны в Москву идут письма, до середины 1966 года, но из писем исчезнет глубина былых замыслов, есть какие-то привычные отчёты для самосохранения себя как поэта.
Почему ему не дали хотя бы комнату в Воронеже? Почему не пристроили на работу в издательство или воронежскую газету? Знали же ему цену. Что делали те воронежские ценители, которые сейчас обслюнявили все мемуары? Его, как зайца, гоняли по занюханным районным центрам, допуская лишь до районных газетенок, не подпуская к городу. Поэт спивался, болел. Не спасли и женитьба в 1970 году на Рае Андреевой и рождение сына. А тут еще и болезнь легких, недолеченная после лагерей, сказалась.
Алексей Прасолов почувствовал: старости у него не будет. Остановится всё на зрелости. “Моя никчёмность на свете уже настолько осознана, что я явственно вижу, как я в последний раз вхожу к этим сволочам с этим вопросом — нужен ли я? Как выхожу от них… Всё впереди лишено смысла… Сознание именно бессмысленности существования — больного или здорового — всё равно. P.S. За себя перед Богом отчитаюсь…”.
Это уже из последних писем 1972 года из больницы жене Раисе перед смертью, такой нелепой и ненужной.
И когда опрокинуло наземь,
Чтоб увидеть — закрыл я глаза,
И чужие отхлынули разом,
И сошли в немоту голоса.
Вслед за ними и ты уходила,
Наклонилась к лицу моему,
Обернулась — и свет погасила.
Обречённому свет ни к чему…
Шаг твой долгий, ночной, отдалённый
Мне как будто пространство открыл.
И тогда я взглянул — опалённо,
Но в неясном предчувствии крыл.
Марина ПЕТРОВА • В. М. Васнецов. "Снегурочка". Нетрадиционный анализ в традиционном историческом контексте (Наш современник N7 2004)
Среди русских художников
Марина ПЕТРОВА
В. М. ВАСНЕЦОВ. “СНЕГУРОЧКА”. НЕТРАДИЦИОННЫЙ АНАЛИЗ
В ТРАДИЦИОННОМ ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ
На первый взгляд может показаться странным: почему “Снегурочка”? Точнее, почему опять “Снегурочка”, которая еще сто лет назад была сразу же признана современниками “драгоценным образцом русского творчества”?(1). И все последующие исследователи, по сути, развивали и уточняли эту совершенно справедливую мысль В. В. Стасова. Возможно, именно поэтому анализ и оценка васнецовских эскизов сначала к пьесе-сказке А. Н. Островского, а затем к опере Н. А. Римского-Корсакова никогда не замыкались на сценографии как таковой, а всегда рассматривались художественной критикой в контексте идей, тенденций и явлений, которыми характеризовались и русское искусство, и сама жизнь России последней четверти XIX века.
Но что же такое для нас “Снегурочка” сегодня? А что она означала для своего времени, кроме того, что служила, и по праву, “драгоценным образцом”? Эти вопросы перестанут казаться риторическими, если учесть, что, родившаяся на пике национального подъема, она вобрала в себя всю неоднозначность и даже противоречивость сложившейся обстановки в России.
Не буду долго останавливаться на характеристике этого времени. Позволю себе только два-три штриха к его портрету. Прежде всего, это не только не затихающая, но даже обострившаяся борьба западников со славянофилами. Борьба, которая, по словам одного из крупнейших русских историков Ивана Забелина, “пробуждалась всегда тем сильнее, чем неудовлетвореннее оказывалось современное устройство, чем настоятельнее являлась потребность перемен и улучшения, чем, следовательно, живее чувствовалась необходимость отыскать прямой и верный путь общественного спасения”(2).
Вместе с тем на фоне широкого распространения атеистических идей и, как следствие, постепенной утраты этических и духовно-нравственных устоев общества стали все настойчивее высказываться опасения за драматический исход назревающей ситуации.
“...Общество наше, — писал еще в 1865 г. И. С. Аксаков, — разойдясь с народом, сорвавшись с корня, не имея к чему прилепиться, влеклось по дуновению всяких ветров, слонялось из стороны в сторону, от одного иноземного образца к другому и, можно сказать, — не жило, а сочиняло жизнь”(3).
Именно поэтому как к средству восстановления национального самосознания все более активизируется интерес к Русской идее. Зародившаяся в XI веке и впервые изложенная митрополитом Иларионом Киевским в его известном “Слове о Законе и Благодати”, Русская идея трактовалась ее автором прежде всего как христианская идея спасения. Порожденная православным сознанием Русская идея постоянно вбирала в себя духовные свойства народа, одновременно выражая и его “особенную физиономию”, как говорил Пушкин, видя ее “в образе мыслей и чувствований, тьме обычаев, поверий и привычек”.
Начиная с 1830-х годов Русская идея становится объектом самого пристального внимания и глубокого изучения. На ней сосредотачивается общественная, публицистическая и философская мысль. И прежде всего потому, что она, религиозная по своей природе, не только всегда охватывала, но и определяла мирскую сферу бытия. А в ней — историю, политику, экономику, культуру, искусство и вообще весь душевно-духовный уклад народа. Таким образом, овладение Русской идеей могло стать средством, с помощью которого можно было воздействием на общественное сознание стать на пути надвигающейся катастрофы. “Все уже достаточно убедились, — писал несколько позже И. Забелин, — что религиозное, нравственное спасение общества, которым исключительно была занята мысль наших предков, нераздельно со спасением политическим... ибо спастись во всех смыслах — значит разумно устроить свою жизнь, основав ее на высшей нравственности, истинно человеческих началах”(4).
Вот те соки, которые, на наш взгляд, питали национальный подъем в России. И уже на его начальной стадии формулируется знаменитая триада — “православие, самодержавие, народность”, выдвинутая как идея общественного спасения. Но русское общество, по словам К. Леонтьева, рукоплескавшее, “плакавшее и даже падавшее в обморок, радуясь, что мы наконец-то созрели, или, вернее, — перезрели до того, что нам остается заклать себя на алтаре всечеловеческой (т. е. просто европейской) демократии”(5), не поняло, не осознало, что ему предлагалась не просто идея объединения, но идеология национального подъема и спасения.
