Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)
Обзор книги Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)
Владимир Крупин • Выбранные места из дневников 70-х годов (окончание) (Наш современник N5 2004)
Владимир КРУПИН
Выбранные места
из дневников 70- х годов
1976 год
6 сентября. Три возврата, даже четыре, если учесть, что рассказы из “Юности” вернули после возврата из “Знамени”. Просьба присылать “более позитивные вещи”.
Возврат из Минкультуры. Пьесу вернули хамски (какая-то Агапова), без письма, продержав перед этим больше полугода. Но самый чувствительный возврат — из “Сибирских огней”. В задержке я же и виноват: “задержка была вызвана неординарностью Вашей повести”. Стыдно, автор, пишите ординарно, и Вам ответят в срок. Рецензия — страничка глупости. Кто-то Баландин. Зарастете вы, ребята, крапивой.
Приезжала г-жа Мета V. Essen. Из Ниихалеби. Она переводила нам в Веро. Началась расплата за финско-шведское гостеприимство — дочь выволакивает свои значки, жена бежит к соседям брать в долг, теща везёт сувенирный русский самовар.
Эта Meta — женщина несчастная. Пока я ловил такси (и ловил изрядное время — это тебе не Хельсинки), они с женой поговорили, и жена еще и всплакнула — Meta откладывает деньги и пойдет в пансионат для престарелых, жизнь ее застрахована, и дети особо не будут переживать, если смерть опередит страховку.
Как изъяснить, как сочесть наш хозяйственный бардак с нашей высокой духовностью? Все ближе мне Достоевский — не прозой — высказываниями о русских. И хотя русскую нацию я могу изучать лучше на матери, жене, себе, дочери, он обобщает.
Было за это время письмо Владимову от меня, даже больше его жене, и то сказать — довела. У нее один писатель — муж. Какой-то Крупин после одной книжки едет в Финляндию, а Жора? Больше всего меня возмутило, что мои слова в ВААПе о Владимове мне же она и выговорила. Это еще раз по морде за подвижничество. Цензура, кстати, Жору подписала.
Последний день лета угробил в издательстве на поиски рукописи Дьякова. Конечно, обалдевая от фетиша точности в Финляндии, хотелось русского разгильдяйства, но уж не так: рабочий день гробится на поиск того, что лежит под задницей директора. Никому ничего не надо. Совершенно мещанский возглас: никому ничего не надо. Спрашивали нас: почему нет забастовок в СССР? Да они круглосуточные. Лишь бы прийти вовремя на работу; а там лузгай семечки, пей чай, играй в шахматы — любое хобби оплачено.
Сейчас я на даче, за столом, можно сказать в саду. Слева лес. На стол падают березовые листья. Состояние пришвинско-аксаковское.
Позавчера приезжал и ночевал, как бы знакомился, сейчас один. Хозяева хорошие, давние знакомые Нади и мои по школе.
Это Фрязино по Северной дороге. Рядом высоковольтная линия, аж трещит — несутся по ней три фазы в миллион киловольт каждая.
Завтра ведь мне тридцать пять — половина жизни. Половина? Тут уж не сказать.
Мое свинство в том, что я ленив. Смирился с мыслью, что все равно все не успеть, что не выразить и т. д. Это свинство. Да и дневник-то как поплавок — мол, хоть что-то. Столько всего есть о чем писать, преступно не писать.
Одно оправдывает — ожидание цензуры. Не стригусь до нее, зарос как не знай кто — волосы на плечах. То-то в Финляндии все за Распутина принимали — дьяк.
Здесь хорошо. Привез крохотную иконку Надежды Карповны. Она всегда говорила, что все мое будет напечатано. Хоть бы! А вначале надо еще написать. Лес шумит, осины к осени шумят спокойнее. Нет часов, и это хорошо.
7 сентября. Ну что, Николаич, с днем рождения! Спасибо, родные мои, мама и папа, что я живу.
С утра ходил к озеру. Через брошенный на зиму лагерь.
Взялся варить праздничный суп, да и провозился до полудня. Но уж зато и суп! Приходите, родные мои, сядьте со мной, поешьте, похвалите мою стряпню.
Наутро сон: ученики, дочь, бумажные деньги, общественные туалеты.
Народ, как отдельный человек — как относишься к нему, то и покажет. Охраняете от меня, не доверяете — буду воровать. Считаете пьяницей — подноси! и т. д. Но не только как отдельный человек. Всем вместе легче быть порядочными.
День удивительный. Солнце вышло, греет. Ветерок налетает, разбросал начатый рассказ и чистые листки по траве. Падают листья. Стол засыпан хвоей сосны. Тихо. Еще ходил по лесу, выдумав причину — найти ореховую палку. Лишь бы причину, лишь бы не работать.
Ручка — подарок Гурли Линден — отказала на слове “Сталин”. Как-то продолжит эта — испытанная в повести, заездившая три рублевых стержня?
Ой, хорошо! Продлись, продлись. Пил чай, гуляя с кружкой, срывал ягоды. По радио Марио Ланца. Много ли надо крещеному человеку?
В печку нарочно поднаметываю осину, понемногу, чай все время горячий, пахнет дымом детства. Лес шумит ласково. На сенокосе мы обедали под большой елью, а недалеко березы и осины. После обеда мама тихонько укладывала меня, и помню сквозь сон этот шум — ель шумит глухо, по-доброму, плещется береза, взлепетывает осина.
Ничего никогда не выразить. Одна надежда, что хоть что-то напомнишь, а остальное довообразят.
Кстати, дневник — та же ореховая палка, лишь бы не работать. Пойду закапывать стержень. Даже о своем захоронении у него не хватало силы записать. Молодец — выложился в прозе. А на слове “Сталин” заел. Мир праху! Не робей, не такие спотыкались. Поддержим огоньком. Сжег. Закапывать не стал — пластмасса. Не сгниет. Да и, может быть, по ветру прах долетит до родной Финляндии.
8 сентября. На ночь до утра читал Пушкина. Давняя мысль: глупость это — считать “Рославлева” и “Арапа П. Великого” неоконченными. Уж Пушкину ли описывать, как Полина все же полюбит Сеникура? Или что Ибрагима полюбят, хотя вернется первый возлюбленный. А всякие варианты: Полина и Сеникур в Москве, хотят убить Наполеона, кто-то ранен, Сеникур схвачен, казнен своими, Полина в толпе и т. д. Или в “Арапе”, что возлюбленный становится разбойником, пойман Ибрагимом, помилован царем, в семье бояр черный внук et cetera?
“Рославлев” — повесть, она закончена, она о духе времени.
“Арап” — роман, тоже дописанный, он о целой эпохе и мне больше говорит, нежели, например, “Медный всадник”, “Полтава” и нежели длинный стилизованный “Петр I” Алексея Толстого. (В нем даже грубоватости неприятны, хотя понимаешь, что в жизни-то тогдашней были.)
Гулял, нашел три гриба.
Мука мученическая вставать ночью. Говорю же себе — не пей чай, не пей вечером, но так заманчиво стоит на горячей плите свежий чай. Ну и допиваюсь — ночью надо выходить. Но уж и красота была сегодня! Не холодно. Вышел, луна голову свернула набок в умилении. Поднял голову, охнул в ужасе — все небо занято несущимися самолетами. Бесшумно, быстро, бортовые огни не мигают. Через две секунды понял, что это ровно и быстро несутся вверху облака и звезды летят разом навстречу. В лесу белые осины, березы прозрачные, восковые.
Снова утром выбрел к вчерашнему кострищу. Листьев в него нападало много, есть обугленные. Видимо, падали, когда тепло стало несильным и уже не отгоняло, а снизу еще пекло.
Ходил в город за продуктами. Люди будто собираются специально, чтоб ссориться. “Все прямо такие начальники, и никто не знает, когда молоко привезут”, “Вас много, я одна”, “Иди на мое место, поработай” и т. д. Продуктов выбор убогий, а сравнить с войной и послевойной? Вал. Дм. о войне. Стахановский паек — суп с хлебом, а простой паек — суп без хлеба. Суп без жиров. Воровали репу, парили. Наказание за опоздание — выстригали жиры из рабочей карточки. И было дружно, и еще шутили. Вал. Дм. красила стабилизаторы к снарядам для “Катюш” и перекрывала конвейер. Сушились в отдельной комнате. Раз утром смотрят — краска на стабилизаторах покоробилась, надо перекрашивать, ждать, когда высохнут. Конвейер полдня стоял. Комиссия так и не выяснила, отчего. Через 30 лет одна женщина созналась Вал. Дм., что это они обрызгали водой с веника стабилизаторы. Эти полдня они спали на полу у конвейера. И — как понять? — ведь вредили в прямом смысле, шли под 58-ю, срывали поставки фронту, но силы отказывали. Потом, конечно, они этот заказ наверстали и переверстали.
Вынесут ли нынешние такое же: голод, холод, такую работу? Вряд ли, говорили мы, уже все больные, сплошь в очках. Значит, уже чего-то не досталось в наследие.
Так вот, в магазинах вроде и нет ничего. Это от сравнения в другую сторону — законное возмущение, что кто-то питается лучше, да и давали и всем питаться получше, а брюхо добра не помнит. Злость от очередей, а уничтожь их, увеличь продавцов — и товары вздорожают.
Проза — рентген. Да и только ли проза? По рукописям легко узнать человека — возраст, характер, философию. Скрывают себя подражатели кому-то. Но за это отмщение — забвение. Уж что есть, то и говори, и найдется место. “Всем надо жить, — говорит моя мама, — и умным, и безумным”.