Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты
— Значит, костюм пропал, — заключает Симонэ. — Кстати господа, вы знаете анекдот про лыжника, который сел на кактус?
— Трепло! — изрекает Брюн.
— Оставьте, господин Симонэ! — блеет дю Барнстокр. — За короткое время нашего знакомства вы не рассказали ни одного приличного анекдота. А при этом юном существе…
Симонэ разражается рыдающим хохотом, ставит стакан на край стола и берет кий.
— Ладно, молчу, — говорит он. — Вы подождите минутку, Глебски, я сейчас быстренько управлюсь с этим вот любителем, и тогда я возьмусь за вас,
— Это будет не так скоро, — возражает Олаф, внимательно рассматривая наклейку на своем кие. — Я теперь очень точно понял, как играют в эту игру.
— Продул без единого шара восемь партий и еще на что-то надеется! — восклицает Симонэ. — Молитесь, Олаф! Сейчас я сделаю их вас бифштекс!
Олаф подходит к столу и берет кий наизготовку.
— Бифштекс — это еда, — бесстрастно заявляет он.
— Вот я и сделаю из вас еду! Олаф поворачивает к нему голову, спрашивает озадаченно:
— Зачем? — Чтобы съесть! — гаркает Симонэ. — Сожрать с потрохами!
— Но ужин еще через два часа, — неуверенно произносит Олаф.
Глебски мельком замечает, как Мозес берет свою трость и кладет дряблую жирную ладонь на набалдашник.
— Все-таки Олаф этот — поразительный идиот, — досадливо говорит Брюн вполголоса. — Он сегодня три часа проторчал у меня в баре, и знаете, о чем мы с ним разговаривали?
— О чем, дитя мое? — осведомляется дю Барнстокр.
— О мазях для лыж…
— Бедное дитя!
— Да уж, с вами и то интереснее, господин Брл… Барн… дю…
— Дю Барнстокр.
Олаф тщательно прицеливается кием и вдруг с треском забивает шар в лузу через все поле.
— Здорово! — громко провозглашает Брюн и сдвигает шлем на затылок.
Симонэ вытаращивает глаза.
— И вам не стоит портить аппетит бифштексами, Симон, произносит Олаф, прицеливается и забивает еще один шар. — И вы вообще надавали здесь весьма много опрометчивых обещаний, Симон… — Еще один шар. — Вы не можете сделать из меня зайца… — Еще шар. — Вы не можете разукрасить меня, как бог черепаху… — Еще шар. Симонэ хватается за голову. — Бог вообще не красил черепах, они серые…
Он неторопливо идет вокруг стола и, не переставая говорить, забивает шар за шаром — тихие, аккуратные шары, и шары, стремительные, как выстрел, и шары, влетающие в лузы по каким-то фантастическим траекториям. И с каждым новым шаром лицо Симонэ все больше вытягивается, на треугольном личике Брюн все явственней проявляется злорадная усмешка, а жирная дряблая ладонь Мозеса все плотнее надавливает на набалдашник трости.
* * *Ужин подходит к концу. За овальным столом собрались все, кроме Хинкуса. Госпожа Сневар сидит во главе стола между Мозесом и Симонэ, напротив нее, между Олафом и дю Банрстокром сидит Брюн (уже без шлема, но по-прежнему в огромных непроницаемых очках). Посередине, между Симонэ и Олафом, сидит Глебски, а место напротив него, хотя там поставлен прибор, пустует. Все веселы или, по крайней мере, оживлены, только Мозес жует в некоей мрачной рассеянности.
— Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город… — произносит Симонэ.
— Пощадите, господин Симонэ! — блеет дю Барнстокр.
— Чего там, пускай рассказывает, — вступается Брюн. — Валяйте, физик…
— Ну, останавливается он в гостинице, — продолжает Симонэ с энтузиазмом, — и велит позвать хозяина. А надо вам сказать, что у хозяина этого… — Симонэ вдруг замолкает и оглядывается. — Впрочем, пардон, — произносит он. — Я опять совершенно упустил из виду… Такие анекдоты в присутствии прекрасных дам… — Он кланяется госпоже Сневар, та смеется. — А также в присутствии дев… э-э… вообще юношества… — Он смотрит на Брюн. — Как-то… э-э…
— А, дурацкий анекдот! — говорит Брюн с пренебрежением. — «Все прекрасно, но не делится пополам…» Этот, что ли?
— Именно, дитя мое! — восклицает Симонэ и разражается хохотом. — Смешно, не правда ли?
— Старо и глупо, — решительно говорит Брюн.
— Делится пополам? — добродушно осведомляется Олаф.
— Не делится! — сердито поправляет Брюн.
— Ага, не делится… — озадаченно произносит Олаф. — А что именно не делится?
Брюн, разъярившись окончательно, раскрывает было рот для ответа, но дю Барнстокр делает неуловимое движение, и во рту Брюн оказывается румяное яблоко, от которого Брюн тут же сочно откусывает.
— Господа! — блеет дю Барнстокр. — А что вы скажете насчет небольшой партии в винт после ужина? Есть желающие?
Мозес впервые обнаруживает признак интереса к происходящему.
— В винт? — сипит он. — Недурная мысль. Я бы не отказался.
— Прекрасно! — говорит дю Барнстокр. — Я! — отзывается Олаф, ослепительно улыбаясь.
— Продуетесь, Олаф, — сердито говорит Брюн. — Не знаю, как там господин Мозес, но он, видно, за себя постоит, а вас этот дю…
— Барнстокр, — подсказывает дю Барнстокр.
— Вас он обдерет как липку.
— Меня нельзя ободрать как липку, — серьезно говорит Олаф.
— Итак, — произносит дю Барнстокр, — трое есть. Кто-нибудь еще?
— Только недолго, — сипит Мозес — Час-полтора. У меня режим.
— Конечно, конечно… Где соберемся?
— Можно прямо здесь, в столовой, — говорит госпожа Сневар. — Если угодно, я подам сюда вам из бара освежающего… А господин Хинкус, между прочим, и к ужину не спустился. Брюн, может быть, он просто забыл?
— А! — с отвращением говорит Брюн. — Ему двадцать раз было говорено. Объявил, что с крыши не сойдет, и точка… Ну, пришлось мне плюнуть и уйти…
— Нет, так нельзя, — говорит госпожа Сневар, поднимаясь. — Я все-таки пойду и попробую…
Глебски вскакивает.
— Позвольте мне, — предлагает он. — Я его приведу.
— Если вы так любезны…
Глебски выходит, поднимается по железной лестнице, толкает грубую деревянную дверь и оказывается в низком круглом павильончике, сплошь застекленном, с узкими скамейками вдоль стен. Фанерная дверь, ведущая на крышу, закрыта. Глебски тянет за ручку, слышится раздирающий скрип несмазанных петель. Дверь отворяется, и Глебски видит Хинкуса.
Лицо Хинкуса ужасно: сине-багровое в свете заходящего солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживает на колене бутылку, правая засунута глубоко за отворот шубы.
— Это я, — осторожно произносит Глебски. — Я вас испугал? Хинкус делает судорожное глотательное движение, затем отвечает:
— Я тут задремал… Сон какой-то поганый…
Глебски озирается. Плоская крыша покрыта толстым слоем снега. Снег вокруг павильончика утоптан, а дальше, к шезлонгу, на котором сидит Хинкус, ведет тропинка. И отсюда, крыши, вся долина видна, как на ладони, — тихая и розовая в свете заката.
— Идите поешьте, — говорит Глебски. — Ужин кончается.
— Пусть кончается… — бормочет Хинкус — Мне эти ваш ужины ни к чему…
Глебски выдыхает клуб пара, поеживается и оглядывает небо. Напротив зарева заката в темном небе встает из-за скалистого хребта яркая полная луна.
— Тихая ночь будет, — говорит Глебски. — Ясная.
— И хорошо, что ясная… — бормочет Хинкус. Кашляет. — Туберкулез у меня, — жалуется он. — Мне свежий воздух прописан. Круглые сутки. Все врачи говорят. И еще мясо черномясой курицы… А вы мне с ужином своим… а там у вас накурено, дышать нечем…
Хинкус замолчал, прислушиваясь. Кто-то еще поднимается по железной лестнице. Пронзительно скрипит фанерная дверь павильончика.
— Видите, еще кто-то… — начинает Глебски и осекается. Лицо Хинкуса снова стало похоже на уродливую маску — рот перекосился, на посиневших щеках выступили капли пота. Дверь павильончика открывается, и на пороге появляется госпожа Сневар.
— Господа! — говорит она с обворожительной улыбкой. — Господин Хинкус! Ну что такое даже такая прекрасная, но холодная погода по сравнению с прекрасной и горячей пуляркой?
Глебски пристально смотрит на Хинкуса. Тот совсем ушел в воротник своей огромной шубы, только глаза поблескивают как у тарантула в норке.
— Господин Хинкус! — продолжает хозяйка. — Пулярка изнемогает в собственном соку! Пойдемте же! А потом опять сюда вернетесь…
— Хватит! — визгливо орет Хинкус — Провалитесь вы с вашими пулярками! Ничего не желаю! За свои деньги буду иметь что желаю, и не ваше это дело! Понятно? Всё!
— Но, господин Хинкус… — начинает несколько испуганно хозяйка.
— Всё! Всё! Всё! — истерически кричит Хинкус — Понятно? Всё!
Глебски берет хозяйку под руку.
— Пойдемте, госпожа Сневар, — говорит он негромко. — Пойдемте…
Они спускаются по железной лестнице — впереди Глебски, за ним хозяйка. Когда она сходит с последней ступеньки, Глебски подхватывает ее и слегка прижимает к себе. Она освобождается.
