Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Пример с Трансильванией оказался особенно трудноразрешимым, потому что вмешался никем не предусмотренный случай. К власти в Венгрии пришли коммунисты во главе с Белой Куном, и у Румынии усилился старый аргумент — защита Европы от проникновения большевизма. Пока державы в Париже занимались главными вопросами и ждали решения комиссии по румынским границам, румыны вместе с чехословаками вторглись в Венгрию и стали продвигаться к Будапешту. Возникла ситуация, показавшая, что власть парижских миротворцев имеет существенные ограничения. На раздававшиеся из Парижа грозные окрики в Румынии обращали мало внимания. Румыны заняли не только всю Трансильванию, но и часть других венгерских земель. Там они повсеместно грабили венгров и увозили к себе домой все мало-мальски ценное. Премьер-министр Ион Брэтиану действия своих войск оправдывал борьбой с коммунизмом, а королева Румынии Мария с очаровательной улыбкой объясняла американцам: «Можете называть это воровством или как вам еще заблагорассудится, но я считаю, что мы имеем полное право делать то, что мы делаем» 87. В итоге Венгрия вынуждена была уступить Трансильванию и подписать свой отдельный мирный договор с Союзниками в январе 1920 года. Ее признали проигравшей в войне стороной и отняли две трети довоенной территории. Более 3 миллионов венгров оказались гражданами иностранных государств, где к ним стала применяться политика жесткой ассимиляции. Не удивительно, что через пятнадцать лет Венгрия с готовностью поддержала реваншистский курс гитлеровской Германии.
Что же касается Румынии, то ее пример поистине уникален. В 1914-1915 годах Румыния долго выбирала, к какой из воюющих сторон ей присоединиться. В Бухаресте хотели получить Трансильванию и Бессарабию, но сделать это одновременно было невозможно. Трансильванию с готовностью обещала Антанта, а Бессарабию — Германия. В то время, вдохновленные успехами русских войск в Галиции, румыны остановили свой выбор на Антанте. Потом были дни военных катастроф, когда казалось, что речь будет идти о самом существовании румынской государственности. Но после большевистского переворота в России и поражения Германии в мировой войне все чудесным образом изменилось. Пользуясь царившей на юго-востоке Европы неразберихой и отсутствием у Союзников реальных рычагов воздействия, Румыния, еще недавно стоявшая на краю гибели, прибрала к рукам и Трансильванию, и Бессарабию, и Буковину, и Добруджу, и Банат, увеличив свою довоенную территорию более чем в два раза. Причем речь совсем не шла о создании румынского национального государства. В составе новой Румынии оказались миллионы жителей других национальностей — венгров, украинцев, молдаван, болгар, сербов, и все предшествовавшие Второй мировой войне годы происходила их искусственная румынизация.
Еще больше дискуссий и споров вызвал польский вопрос. Ни одна другая комиссия на конференции не собиралась так часто, как созданная для рассмотрения польских проблем. Все участники мирной конференции выступали за воссоздание независимого польского государства, но у них было разное мнение о том, каким этому государству быть. Англичане очень настороженно относились к идеям «Великой Польши» и не знали, чего ждать от поляков, которых Ллойд Джордж за постоянно создаваемые смуты и раздоры называл «ирландцами». «Польша снова вообразила себя безраздельной хозяйкой Центральной Европы, — писал он. — Принцип самоопределения не соответствовал ее домогательствам» 88. С британской стороны раздавались и еще более жесткие высказывания. Член военного кабинета Британии южноафриканец Ян Смэтс, например, полагал, что «Польша является историческим провалом и всегда будет оставаться таковым, а договором (о границах Польши. — И. Т.) мы пытаемся пересмотреть вердикт истории» 89. В любом случае англичанам совсем не хотелось создавать «Великую Польшу», а вместе с ней и новые очаги напряженности в Европе. Уже по самому поведению поляков на конференции многим было очевидно, что Польша будет постоянно конфликтовать со всеми своими соседями — Германией, Россией, Чехословакией и Украиной, если последняя, конечно, была бы тогда создана.
Зато французам нужна была сильная Польша. Россия, их старый восточный союзник против Германии, погрузилась в хаос, и было неясно, какой она из него выберется. Франции нужны были новые восточные союзники, и на эту роль пробовались Польша, Чехословакия и Румыния. В идеальном варианте мог получиться целый антигерманский пояс, но Польша рассматривалась как основной потенциальный союзник. Клемансо не мог привести внятных аргументов в защиту непомерных требований, выдвигавшихся поляками, и оправдывал их полуторавековой давности разделами Польши, которые называл «величайшим преступлением в истории» 90. «Доводы» Клемансо находили полное понимание у французов, которые исторически питали к полякам особые, сентиментальные чувства. Во Франции помнили графиню Валевскую и маршала Понятовского, не забыли отряды поляков, храбро сражавшихся в 1870 году за Францию против Пруссии. Поэтому французы традиционно относились к полякам с особой теплотой. Хотя, надо сказать, что в какие-то моменты чрезмерные требования польских националистов раздражали даже Клемансо, и он готов был поддержать чехов при решении пограничных польско-чехословацких споров.
Соединенные Штаты, со своей стороны, занимали промежуточную позицию. Американцам было сложнее маневрировать, поскольку в основе их подхода лежали обещания, данные президентом Вильсоном в «Четырнадцати пунктах». Обещаний было три — восстановить польское государство, против чего никто не возражал, а также включить в него территории, населенные поляками, и обеспечить ему выход к морю. Второе и третье из этих обещаний вызывали конфликты и острые дебаты. Всему виной был принцип «самоопределения наций», лежавший в основе передела многих европейских границ. Вильсон ни за что не хотел от него отказываться и рассматривал его как свой личный вклад в историю политической и правовой мысли. Принцип «самоопределения» красиво звучал, но был явно непроработан. Даже сопровождавшие Вильсона американцы не могли понять, «имеет он в виду народ, отдельную территорию или небольшое сообщество? Без ясного установления единицы отсчета, — считал госсекретарь Лансинг, — которая могла бы быть использована на практике, применение этого принципа станет опасным для мира и стабильности» 91. Американский президент был далеко не первым, кто ввел в оборот принцип самоопределения. Более того, одновременно с Вильсоном тезис о «праве наций на самоопределение» активно эксплуатировал Ленин. Но Вильсон был первым политиком, полным решимости и, главное, имевшим реальные возможности применить этот принцип на практике в масштабах всего Старого Света. Хотя даже в американской делегации были люди, которые накануне конференции сильно сомневались в его приемлемости. «Чем больше я размышляю о провозглашенном Президентом праве на “самоопределение”, — записал в дневнике тот же Лансинг, — тем сильнее убеждаюсь, что в сознании отдельных народов подобные идеи таят опасность. Они станут основой неисполнимых требований на мирной конференции и создадут проблемы во многих землях... В этом тезисе просто заложен динамит. Он породит надежды, которым не суждено сбыться. Боюсь, что это будет стоить тысячи жизней. В конечном итоге сама идея будет дискредитирована и названа мечтой идеалиста, который не смог осознать ее опасности до тех пор, пока не стало слишком поздно, чтобы остановить тех, кто попытался воплотить этот принцип силой» 92. Госсекретарь как в воду глядел. Он ошибся лишь в порядке цифр. «Самоопределение» обернулось тысячами жизней уже во время конференции. А впоследствии счет пошел на миллионы.
На конференции «мирный триумвират» никак не мог решить, на каком варианте польского государства следует остановиться. Получалось либо так, что в новом государстве будут жить миллионы граждан непольского происхождения, либо миллионы поляков останутся вне границ Польши. Победил первый вариант, и это имело для Европы печальные последствия. Много копий было сломано вокруг получения Польшей обещанного Вильсоном участка морского побережья. В первоначальном проекте, подготовленном для конференции комиссией по польскому вопросу, которую возглавлял опытнейший французский дипломат, бывший посол в кайзеровской Германии Жюль Камбон, предусматривалось, что в польский коридор войдет не только участок побережья Балтийского моря, но и единственный портовый город в этом месте — Данциг (современный польский Гданьск). Уже сама идея этого «коридора» вызывала большие опасения за мирное будущее, поскольку новые польские земли разделяли Германию на две части, превращая Восточную Пруссию в эксклав. На опасность такого решения обращали внимание англичане 93. Ллойд Джордж откровенно объяснял лорду Ридделлу, что нельзя «передавать 2 миллиона немцев под власть поляков, которые находятся ниже уровнем в том, что касается опыта и способности к управлению. Мы не хотим создания новых Эльзаса и Лотарингии», — заключал он 94. Еще откровеннее британский премьер высказывался в кругу близких, возвращаясь в свои апартаменты вечером, после длительных дискуссий о границах будущего польского государства. «Д(эвид) категорически против “коридорной” системы, по которой большой кусок Германии, где проживают 3 миллиона немцев (точных подсчетов никто не делал, и эксперты называли разные цифры, обычно в пределах 2-3 миллионов. — И. Т.) отрезается и передается полякам, — записала в дневнике 25 марта мисс Стивенсон. — Д(эвид) считает, что это означает просто еще одну войну. Французы в ярости от того, что он противостоит этой идее» 95. Об этом же постоянно твердили и сами немцы. Князь Лихновский, бывший посол кайзеровской Германии в Лондоне и один из страстных противников развязывания мировой войны, говорил во время мирной конференции, что «Германия не хочет сражаться снова, если только ее не лишат возможности мирно существовать и развиваться. Я имею в виду, — объяснял Лихновский, — если у нее не заберут, например, территории, необходимые ей для восстановления, такие как восточные провинции» 96. Ему вторил и Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, германский министр иностранных дел в новом правительстве социалистов: «Сейчас в Германии нет реваншистских настроений, — заявлял он. — Но если Антанта, и особенно Франция, продолжат политику, к которой они склоняются все больше, мысль о реванше возникнет снова и уже никогда не умрет» 97. В Париже впору было прислушаться к этим словам.
