Анатолий Мамонов - Встречи на берегах Ёдогавы
— В чем, на ваш взгляд, секрет успеха «Ветки сакуры» среди японских читателей? — задаю давно назревший вопрос.
— В Японии сейчас распространился модный жанр — так называемая культурная критика, по-японски — «буммэй-хихё». Так вот «Ветка сакуры» написана в этом жанре. Японцам он нравится. Да и писатель талантливый, не говоря уже о том, что написано о нас, о японцах. Словом, интерес к книге очень большой.
— Я слышал, что есть еще два перевода, но ваш, третий, пресса признала лучшим. На чем основана оценка критики?
— Видите ли, моим коллегам меньше повезло потому, что они придерживаются буквалистских принципов перевода. Но в наши дни такое не проходит. Я убедился в этом на личном опыте — во время работы над «Веткой сакуры». Сначала я перевел кое-что буквально и дал почитать жене и дочке. «Ничего не понятно!» — сказали они. Я отложил сделанный перевод, взял чистые листы бумаги и стал воссоздавать оригинал, отступая от него, но тем самым и приближаясь к нему. Писатель победил во мне переводчика. Работа длилась целый год, и потом появились хорошие рецензии…
За первое издание «Ветки сакуры» Исигуро получил пятьсот тысяч иен, за второе — миллион.
— О, так вы миллионер!
— Ну что вы, это не много. Жизнь в Японии дорогая — инфляция, цены растут постоянно: я получаю в месяц сто пятьдесят тысяч иен. В моем возрасте и при моем положении (все-таки я начальник отдела) — это маловато. Приходится прирабатывать. Два-три раза в неделю пишу обзоры международной жизни. Читаю «Правду», «Известия»… Советских изданий у меня больше, чем у кого-либо в Японии. За обзоры я получаю тысяч пятьдесят в месяц, а всего имею двести тысяч. Это — минимум для семейного человека моего возраста. Ваша партия сумела добиться прекрасного пенсионного обеспечения для народа. У нас на пенсию рассчитывать не приходится.
— Какие книги о Японии вам запомнились?
— Писали о Японии многие. Пильняк, Эренбург… Но так, как Овчинников, не писал никто. Он сумел тонко подметить своеобразие японского характера. Трудно поверить, что он не говорит по-японски. Кстати сказать, великий наш русист Фтабатэй Симэй, наверно, очень плохо знал разговорный русский, но очень хорошо передавал суть русского характера. Важно по-своему увидеть мир. Тогда ты вправе рассчитывать на успех. И книга вызовет интерес.
— Какими качествами должен обладать писатель?
— Прежде всего, он должен быть патриотом.
— Есть ли у вас собственные произведения?
— Недавно я выпустил небольшую книгу «История русской культуры» по материалам вашего ученого Тихомирова… Меня особенно интересуют Рублев, Феофан Грек, Пугачев, Петр Первый. Моя книжка — первая в Японии в таком роде.
— Что побудило вас участвовать в работе выставки?
— Причин много, и одна из них — сентиментальность… Да, да! Помните, в конце павильона экспонат «Гонза и Соза»?
Еще бы! Там всегда толпились посетители. Даже мамонт, высившийся напротив, не всех любознательных отвлекал от витрины: из-за стекла глядели на вас две восковые головы почти в натуральную величину. Там же были выставлены и некоторые документы далекой эпохи, в которую жили два первых японца, ступивших на нашу землю.
…То было страшное время «бироновщины». Еще долгих семь лет оставалось править Россией ненавистному немцу Бирону, когда в один из дней лета тысяча семьсот тридцать третьего во дворец императрицы Анны Иоанновны ввели двух заморских гостей. Зело удивлена была государыня, когда пред монаршие очи предстали чужеземцы — черноволосые, с раскосыми глазами, неведомой речью. Не внешний облик их поражал (на Руси, слава богу, изрядно живало инородцев) — судьба их была необычной.
Свирепый тайфун пощадил двоих: купец Соза и десятилетний мальчик Гонза попали на берег — на русскую землю. Потерпевших бедствие встретили гостеприимно, выходили, и сам губернатор Сибири отправил их через несколько лет в далекий Петербург. Японцы приняли православную веру и новые имена. Соза и Гонза стали Кузьмой и Демьяном. Изучив русский, они начали преподавать свой родной язык в открывшейся школе японского языка при Российской Академии наук. В Японии я видел новое издание русско-японского словаря — впервые в России его составил японец Демьян.
— Мне не раз приходилось бывать в СССР, — говорит Исигуро-сан, — и всегда, когда я видел в Ленинградском этнографическом музее восковые изображения Гонзы и Созы, на глаза наворачивались слезы… Полжизни я провел за границей, вдали от родины, и мне понятно чувство тоски, которое испытывали мои соотечественники Гонза и Соза. Я был бы тронут до глубины души, думал я, если бы встретился здесь, в Токио, с двумя моими далекими предшественниками, которые умерли, не осуществив своей мечты вернуться на землю предков. И я загорелся энтузиазмом…
Закончить рассказ о переводчике «Ветки сакуры» хочу его же заключительными словами из интервью газете «Майнити» перед открытием выставки: «Все старались. Странно, что я один выплыл на поверхность…»
Из поэтического дневника
ГЭМБАКУ-ТОСИ
Хиросиму и Нагасаки, ставших жертвами американских атомных бомб, японцы называют «гэмбаку-тоси», что значит «город атомной бомбы».
Иероглиф — загадочный символ,
Иероглиф — таинственный сумрак,
Иероглиф — и пепел, и свиток,
И стенанье стреноженных суток,
И хрипенье младенца во чреве,
И как свечи оплывшие — камни,
И как черные камни — деревья,
И зрачки на песке — словно капли…
О сплетенье и были и сказки
Ярче тысячесолнцевых молний!
Словно идолы с острова Пасхи
Иероглифы смерти безмолвны.
Иероглифы траурно тусклы
И бесстрастны на сером утесе…
«Город атомной бомбы» — по-русски,
По-японски — «гэмбаку-тоси».
Но горят, но кричат, как живые,
На знаменах, вздымающих небо,
И печатные, и кружевные
Иероглифы боли и гнева!
Хиросима, июль 1967 г.
ШИРОКИЙ ОСТРОВ
В переводе с японского «Хиросима» означает «широкий остров». В центре Хиросимы высится памятник с изображением погибшей от лучевой болезни девочки Садако, сжимающей в руках журавля — символ здоровья и долголетия.
Хиросима — «широкий остров»…
Это зданья сгоревшего остов.
Это тень на стене человека,
Это скопище тел, кунсткамера.
Это вера, сраженная намертво,
В гуманизм двадцатого века.
На широком острове — город.
На широком острове — горе.
Но ликует буйная зелень
Средь омытых дождем расщелин
Но дымят воскресшие трубы,
Но целуются снова губы,
И не видно, не видно пепла —
В замурованных урнах пепел! —
И сжимает девочка крепко
Журавля, плывущего в небе…
Хиросима — всего здесь вдосталь,
Хиросима — широкий остров.
Хиросима, июль 1967 г.
ФОНТАН ПАМЯТИ ЖЕРТВ АТОМНОЙ БОМБЫ
Дайте воды! Дайте воды!
А-а-а!.. Напоите!
Над Хиросимой солнце встало,
Пылая немо и устало.
Оно едва земли касалось,
Оно, как рыжий кот, ласкалось,
А мне казалось, мне казалось,
Как раскаленными хлыстами
Его лучи вокруг хлестали
По спинам, по глазам — нещадно,
Как в тот навеки страшный день,
Когда в аду огня и чада
Весь город превращался в тень..
«Воды! Воды! А-а-а!» — тень кричала,
«Воды!» — хрипела одичало,
«Воды! Воды!» — молили губы,
«Воды!» — без губ оставшись, зубы…
«Воды!!.» Тысячеусто пелась
На все лады «вода», «вода», —
Урча, рыча, вздуваясь, пенясь, —
Исчезнувшая навсегда.
Вода — с улыбкой и любовью,
Вода — с надеждой и богами,
Вода — с невысказанной болью,
Вода — с витыми облаками,
Как та, в реке, за теми грудами
Ползущих тел в кровавом месиве,
Холодным синим полумесяцем
Манящая и недоступная…
Земля от пепла здесь прогоркла,
Но небеса, как прежде, сини,
И бьет фонтан — как бил из горла
Крик умиравшей Хиросимы!
Хиросима, июль 1967 г.
ЯПОНСКАЯ ЗИМА 1974 ГОДА
Необычная сушь, говорят,
Водопад пересох в Никко,
И сухие дома горят,
И в Симидзу зреет клубника.
Нефти нет — тысячи бед.
Электроэнергии — вето!
А без света и Гиндзы нет,
Ну что за Гиндза без света!
Гарь над Токио. Сушь.
Газеты кричат: «Кризис!»
У ста миллионов душ
Дрожь социальных коллизий.
Вчера покончил с собой
Владелец плавательных бассейнов,
Неподогретой водой
Клиентуру вконец рассеяв.
Необычная сушь, говорят?
Только что это? Пальмы в белом!
Все цветы, все деревья подряд
Засыпаны тающим мелом.
Журчит под окном ручей
В микросаду отеля,
Обыкновеннейшая из ночей
Обернулась русской метелью!
И уже по колено в снегу
Бредут трамваи Сэндая,
И камелия на берегу
Цветет, от снега седая…
В сумрак, в нетопленные дома,
Не постучавшись у входа,
Ввалилась, как кризис, зима
Семьдесят четвертого года.
Токио, февраль 1974 г.
