Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Официальное отрицание существования протокола продолжалось в СССР вплоть до конца 1989 года, когда подлинность опубликованной на Западе фотокопии была подтверждена специально созданной комиссией А.Н. Яковлева. При этом оригинальный текст документа по-прежнему продолжал храниться где-то в недрах секретных партийных архивов и публично представлен не был. Последний советский руководитель М.С. Горбачев так и не признал существование отдельного протокола. В 1989 году исполнялось пятьдесят лет с начала Второй мировой войны. Этому событию уделялось много внимания, и в одном из своих выступлений Горбачев усомнился в наличии августовского протокола. Он объяснил свою позицию тем, что существовало различие между реально установленной в сентябре 1939 года границей и той линией, которая была согласована в августе. Не исключено, что в неловкое положение президента СССР поставили помощники, готовившие его выступление. Возможно, они не учли советско-германский Договор о дружбе и границах от 28 сентября 1939 года 138. В опять же секретном протоколе к нему уточнялась граница, намеченная в августе. Это привело к тому, что реально установленная после ликвидации Польши советско-германская граница действительно отличалась от той линии, о которой две страны договорились в августе. Так или иначе, но в начале 1990-х секретный протокол был, наконец, найден в секретных партийных архивах и опубликован уже в постсоветской России. Такой шаг позволил окончательно закрыть тему подлинности той копии, на которую все время ссылался Запад и которую полностью игнорировали советские историки. Это сразу же поставило последних в затруднительное положение, но после некоторого замешательства выход был найден. Сегодня, когда отрицать существование секретного протокола уже невозможно, большинство российских историков исходят из того, что «никаких реальных территориальных изменений или оккупации “сфер интересов” советско-германский договор не предусматривал. В этом и заключается его принципиальное отличие от Мюнхенского соглашения, которое прямо передавало Германии приграничные районы Чехословакии» 139. Конечно, подобное сравнение, мягко говоря, некорректно. Подавляющее большинство судетских немцев желало воссоединения с Рейхом, тогда как жителей Польши разделили между Германией и СССР не только без их согласия, но даже без ведома. Более того, протокол предусматривал полную ликвидацию независимого государства. «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, — говорилось в секретном протоколе, — может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития. Во всяком случае, оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия» 140. Однако никакого другого «оправдания» действий Сталина российским историкам придумать не удалось. Поэтому они, за неимением ничего лучшего, воспользовались тем спасательным кругом, который бросил им из одиночной камеры нюрнбергской тюрьмы Риббентроп.
В отличие от своих советских коллег, западные историки никогда не сомневались в подлинности секретного протокола. Поэтому официальное признание этого в СССР, что прозвучало для советских историков как гром среди ясного неба, на Западе было встречено довольно буднично. Советские власти лишь подтвердили то, что там знали уже давно. На протяжении всех послевоенных лет западных историков гораздо больше интересовали вопросы, чем руководствовался Сталин, санкционируя подпись Молотова под пактом о ненападении с Германией, насколько вынужденным было это решение советского вождя и как оно способствовало началу Второй мировой войны. Мнения на сей счет высказывались самые разные, и это понятно. Речь каждый раз шла об оценке события, а она у всех может быть своя. Даже споров как таковых по этим вопросам не возникало. Каждый исследователь, на основании анализа имеющихся в его распоряжении документов, высказывал свою точку зрения, давал личную оценку описанному им событию.
Пожалуй, главное, в чем сходятся практически все западные историки, так это в том, что советско-германский пакт о ненападении открыл Гитлеру прямую дорогу к войне против Польши. С этим трудно спорить. Ведь даже из текста основного соглашения Советский Союз убрал статью, предусматривавшую расторжение пакта в случае агрессии одного из участников против третьей страны. Расчет Сталина строился на том, что вслед за нападением Германии на Польшу Англия и Франция вступятся за последнюю, и война на Западе, которая могла затянуться на многие годы, дала бы СССР необходимое ему время. В этом, кстати, заключалось еще одно принципиальное отличие московских договоренностей от мюнхенских. Чемберлену и Даладье в 1938 году нужен был мир, и ради этого они готовы были пожертвовать Чехословакией. Годом позже Сталину, наоборот, необходима была война на Западе, чтобы чувствовать себя в безопасности.
Другой вывод, к которому приходят многие зарубежные исследователи, заключается в том, что Сталин действовал, исходя из реальных интересов Советского Союза и его главной целью была безопасность Советского государства. Первым заговорил об этом Черчилль. В радиообращении 1 октября 1939 года новоиспеченный глава Адмиралтейства сказал: «Россия расчетливо преследовала собственные интересы. Нам хотелось бы, чтобы российские войска занимали нынешние позиции как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но совершенно ясно, что российские армии должны были оказаться на нынешних позициях для обеспечения безопасности от нацистской угрозы» 141. Ирландский историк Джеффри Робертс предположил, что изначально сам Сталин не планировал войну в 1939 году. Но советский вождь боялся, что СССР мог стать главной жертвой возможного военного конфликта в Европе. Поэтому Сталин сделал ставку на пакт с Гитлером. «Это не гарантировало ему мир и безопасность, но давало больше шансов уберечь Советский Союз от участия в грядущей войне» 142. Однако в подобных расчетах, если они имелись у Сталина, было много условностей, того, что никак не зависело от советского вождя. Чтобы чувствовать себя в безопасности, Советскому Союзу требовалось, чтобы Англия и Франция объявили войну Германии. А полной уверенности в этом не было. Сталин не исключал, что англичане и французы могли вернуться к старой политике умиротворения, о чем без устали напоминал вождю Майский из Лондона. И тогда все расчеты Сталина рушились бы. Собственно говоря, такой сценарий вполне мог случиться даже после объявления Западными демократиями войны Гитлеру, когда фюрер в конце сентября призвал Лондон и Париж заключить мир на том основании, что государство, ради защиты которого война была объявлена, перестало существовать.
Английский историк П. Белл, как и Д. Робертс, считал, что главной целью Сталина было желание уберечь СССР от участия в европейской войне, тем более что Советский Союз и так уже был вовлечен в военный конфликт на Дальнем Востоке. Но Белл полагал, что дополнительным серьезным мотивом для Сталина стало обещанное ему увеличение советской территории, что давало дополнительные гарантии безопасности. Союз с Англией и Францией мог удержать Гитлера от войны, но, если бы он все-таки решился на нее, СССР неминуемо становился одним из главных участников, тогда как страны Запада вполне могли занять выжидательную позицию 143. Схожей точки зрения придерживался еще один английский историк Ричард Овери. Сталин, считал он, не доверял Англии и не был уверен, что англичане и французы станут в действительности сражаться за Польшу. Все вполне могло закончиться возвратом к политике умиротворения и попыткам направить дальнейшую гитлеровскую агрессию против Советского Союза. В этой мысли Сталин укрепился еще больше, когда узнал от Ворошилова, что в дополнение к советским 300 дивизиям англичане готовы были выставить две дивизии сразу и еще две позже. Риббентропу Сталин будто бы даже сказал, что «британская гегемония в мире основана на блефе англичан и глупости других народов» 144. Доверять такому союзнику Сталин опасался. Гитлеру он тоже не особенно верил, но тот хоть предлагал вполне материальные приобретения в обмен на временную дружбу. Овери поэтому считал, «советское руководство использовало переговоры о союзе с Западом, чтобы заставить Германию заключить такое соглашение, которое предоставляло советской стороне значительные уступки» 145. В свою очередь, Зара Стайнер полагала, что главной целью Сталина было стремление удержать Советский Союз в стороне от войны в Европе. Как только Сталин пришел к выводу, что Гитлер начнет военные действия против Польши независимо от наличия пакта о нейтралитете с СССР, советский вождь решил, что настало время действовать. Взвесив все «за» и «против», Сталин понял, что «германские условия предоставляют СССР гораздо больше безопасности, чем предложения Запада. Они позволяли Советскому Союзу сохранить нейтралитет и обещали более защищенные позиции в Польше и Прибалтике. Советский Союз получил бы передышку в Европе, равно как и на Дальнем Востоке (с японцами обещали договориться немцы. — И. Т.)» 146. То есть Сталин придерживался сугубо прагматичной линии, основанной на «реальной политике».
