Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер
Иными словами, можно, конечно, изучать «историю, литературу и мысль Древней Греции и Рима», не изучая их языков. Но тот, кто предпримет такую попытку, останется ждать у порога, как герой рассказа Кафки «Перед законом». Конечно, я могу начать знакомиться с историей, словом, литературой и т. д. арабской, китайской или японской цивилизации, не пытаясь освоить соответствующий язык. Но я никогда не смогу утверждать, что стал профессионалом в исследовании этих цивилизаций. Я останусь любителем. В этом нет ничего постыдного. Но любитель не профессионал, а в университете должны готовить профессионалов.
Развивая предыдущий вопрос, спрошу: почему языки занимают настолько важное место в наших отношениях с древнегреческой и древнеримской цивилизацией? Почему у нас сложилось впечатление, что именно в них содержится некая суть, ключ к пониманию античного духа?
Это фундаментальный вопрос. Я не думаю, что важность латыни и древнегреческого языка связана с тем, что в них, как вы говорите, содержится «ключ к пониманию античного духа». Эта важность заключается в том, что они – ключ к пониманию духа всей нашей культуры. Хотим мы того или нет, но слова, понятия, образы, категории, ценности, которыми мы мыслим, унаследованы от Античности. Так что одно из двух. Либо мы не способны осознать этот определяющий фактор – и тогда наше поведение не будет отличаться от поведения машин с искусственным интеллектом, которые выполняют задачи, заданные программным обеспечением. Либо мы способны осознать эту предопределенность, а значит, не можем и дистанцироваться от нее, объективировать ее, абстрагироваться от нее там, где это необходимо, – короче говоря, быть свободными. Долго можно перечислять тех, кто, будучи свободен духом, постоянно черпал из классических источников – и тем лучше понимал специфику современности. Карл Маркс читал Аппиана, Клемансо – Демосфена, де Голль – Цезаря. Именно в этом смысле я, как и Лучано Канфора, считаю филологию «самой подрывной из всех дисциплин» {186}. Она служит фундаментом для подрывной философии, то есть философии, достойной этого звания. Но это уже другая история.
Возвращаясь к вашему вопросу: если наша история – это история свободы, история бурная и все еще незавершенная, то появление «филологического момента» между временем, когда Лоренцо Валла доказал фальсификацию Константинова дара (1440), и временем, когда Спиноза в «Богословско-политическом трактате» (1670) заложил основы критики Библии {187}, – ключевой этап этой истории, давший результат, который невозможно пересмотреть. Какой бы регресс мы ни наблюдали, филологическое сознание уцелеет.
Думаю, именно в этом заключается важность древнегреческого и латыни для наших отношений с греко-римской Античностью. Это чувствуют все люди, даже не очень образованные. Есть бесчисленные свидетельства тех, кто преподавал эти языки в неблагополучных районах. Они говорят, что, правильно построив обучение, им можно сразу заинтересовать и детей, и их родителей. Если же эти предметы удаляются из программы, у учащихся возникает ощущение, будто их сознание калечат.
И последний вопрос: можно ли расценивать это решение Принстона как более общий признак медленного падения интереса к изучению древнегреческого и латыни?
Очень интересно проследить за тем, как началось постепенное снижение масштабов их изучения, а прежде всего – за риторикой, которая за этим стояла {188}. Это произошло еще в эпоху Просвещения, когда Дидро и Кондорсе пришли к выводу, что нет никакой причины преподавать эти предметы детям из низших классов {189}. В XIX веке Токвиль опасался, что люди будут искать в Античности примеры политического радикализма, что, конечно, выглядело нежелательно в глазах этого видного либерала {190}. Вильгельм II во времена триумфа Altertumswissenschaft провозгласил, что хочет обучать не «молодых греков» и «молодых римлян», а «молодых немцев» {191}.
Во всех этих случаях латынь и древнегреческий, вопреки расхожему мнению, не просто бесполезные знания. На самом деле они опасны. Они подрывают установление определенного социального порядка. Для этого порядка, известного нам по России Екатерины II (Дидро), революционной Франции (Кондорсе), Франции или Германии эпохи модерна (Токвиль и Вильгельм II), всегда характерна определенная прогрессивность – чисто материальная, технологическая, неэгалитарная. Латынь и древнегреческий – самые необычные палки в колесах, с которыми этому порядку пришлось столкнуться. Не только потому, что они помогают нам понять, что определяет наше мышление. Но также и потому, что они создают в жизни тех, кто их изучает, недоступную другим территорию, время, не подчиняющееся никаким материальным, утилитарным императивам. Это время игры, происходящей в той «промежуточной зоне между сном и бодрствованием», которую Дональд Винникотт назвал переходным пространством игры культуры и мысли {192}.
Изучение древнегреческого языка и латыни, когда-то бывшее уделом аристократии, на короткое время стало доступно всем ученикам средней школы, и поэтому-то его постоянно критикуют, сокращают и реорганизуют. Я же считаю, что этот предмет нужно не просто защищать, но и восстанавливать там, где он был упразднен.
Классическая филология и расизм. Свидетельство Уитни Снид
Насчет того, что Принстон больше не требует от магистров знания древнегреческого или латыни… по-моему, это просто смешно. Эта мера призвана привлечь в университет больше студентов, но уровень знаний при этом неизбежно ухудшится, а обвинят в этом возросшее присутствие меньшинств. Будут сетовать: «Раньше классические исследования были такими строгими и интеллектуальными… Теперь эта дисциплина исчезла… Она больше не привлекает столько талантливых людей, как раньше…» Еще более нелепым выглядит отказ от развития у студентов единственного профессионального навыка, востребованного на рынке труда. Вы либо знаете латынь и греческий, либо нет. Соискателям из числа меньшинств и так труднее получить работу в этой области и удержаться на ней, а без знания древних языков они будут ущемлены еще сильнее.
Обучаясь на классическом отделении, я сталкивалась с расизмом. Правда, я не уверена, что дело было именно в расизме. Возможно, эта неприязнь ко мне объяснялась мизогинией или чувством классового превосходства. Думаю, имели место все три причины, хотя и затрудняюсь определить, какая из них преобладала в каждый конкретный момент. В целом я училась на довольно прогрессивных факультетах. Полагаю, что это делает проблему еще более серьезной, потому что, хотя меня и пригласили сесть за парту, во время учебы мне часто затыкали рот или стыдили меня. Мне было тяжело это выдерживать, я бы предпочла, чтобы меня отчислили.
На всех факультетах, где я преподавала, принято намеренное незнание. Очень часто я оказывалась единственной чернокожей на кафедре или в классе. Когда я преподавала в рамках интенсивной летней программы, отец одного ученика, узнав, что я веду латынь, перевел своего ребенка на программу по древнегреческому языку. Мне было двадцать два года, и я была наивна. Это меня не расстроило – я была рада, что у меня есть работа и что в классе стало на одного ученика меньше. Однако школа должна была поддержать меня. Следовало попросить отца и сына покинуть класс и не возвращать внесенные ими деньги. Я сожалею, что не осмыслила ситуацию и не стала защищаться.
Сейчас, двадцать лет спустя, я могу припомнить еще полсотни случаев, когда администрация смотрела сквозь пальцы на то, как я подвергаюсь преследованиям или дискриминации. Например, на одном из младших курсов учился агрессивный студент. Он угрожал мне, писал оскорбительные письма. Ближе к концу занятий в дело вмешались представители университета и родители. Из-за свойственных ему вспышек агрессии я в течение последних трех недель вела занятия в присутствии полицейского. Однако ранее, когда ситуация еще не зашла так далеко, я поделилась своими опасениями с руководителем, и он от них отмахнулся. Он сказал, что я могу наставить этого студента на путь истинный, твердил, что я сильная, что смогу справиться. Сейчас я понимаю, что подверглась микроагрессии, и снова жалею, что ничего тогда не сказала. Мой руководитель, который был знаком со мной уже два года, видел во мне только «видавшую виды черную девушку». Он знал все негативные стереотипы, все гротескные карикатуры на черных женщин – и попросту решил, что я такая же. Честно говоря, и тот семестр, и последующие годы были ужасны. У меня началась депрессия, мне было трудно сосредоточиться. Я обратилась к психотерапевту, мне выписали антидепрессанты. Преподаватели на кафедре, казалось, были разочарованы тем, что я не «черный воин», и внушали мне чувство стыда за это. Как будто они могли принять только одного чернокожего – и, на свою беду, им оказался человек, который нуждался в доброте и наставлениях не меньше, чем любой другой студент.
