Новое Просвещение и борьба за свободу знания - Кауфман Питер

Слушайте «Википедию» http://listen.hatnote.com

Мир знания во многих отношениях преображается в мир экранов, и, возможно, именно благодаря этому однажды наступит «новая эпоха Просвещения» – назовем ее так [120]. Представьте самолет, летящий ночью над океаном: когда небо темнеет и подают ужин, больше всего бросается в глаза то, что лица почти всех пассажиров освещены экранами, на которых проигрывается видео. Возможно, один-два человека из десяти что-то читают – электронную или бумажную книгу, но остальные смотрят. Во многом мы все пассажиры этого самолета, получающие информацию о мире уже не из речи и не с печатной страницы, а с помощью движущихся изображений на экране [121]. Видео – ключ к опутанному сетями миру. Компания Cisco Systems – она создает многие из девайсов, которые нас соединяют, – разработала инструмент, прогнозирующий будущее, под названием «Индекс развития визуальных сетевых технологий». Согласно последнему прогнозу – да, он временами грешит преувеличениями – в 2017 г. на планете было 3,4 миллиарда пользователей интернета, то есть почти половина населения Земли, которое на сегодняшний день составляет 7,7 миллиарда. К 2022 г. пользователей станет 4,8 миллиарда – 60 % от населения Земли [122]. В течение первых лет жизни этой книги людей, подключенных к интернету, в мире станет больше, чем не подключенных. К 2022 г. у более чем 28 миллиардов «девайсов и соединений» будет статус онлайн. И – вот в чем фишка – видео составит 82 % от мирового интернет-трафика [123]. Видео.

Видео!

Видео!

Оно уже доминирует. В пиковые вечерние часы на американских континентах 40 % входящего интернет-трафика приходятся на Netflix, и на одну только Netflix приходится 15 % всего интернет-трафика в мире [124].

Видео. Корни его превосходства уходят глубоко. Да, мы верим, что общество и его правила зиждутся на доминировании печатного слова, но на самом деле человеческая культура была преимущественно визуальной и звуковой – основанной на картинках и звуках, а не на текстах – гораздо дольше, чем текстуальной. Бóльшую часть времени, проведенного на планете, мы принадлежали к устной культуре, воспринимая информацию на слух. Мы начали с этого. «Хомо сапиенс, – писал педагог, священник и ученый Уолтер Онг, – существует примерно 30 000–50 000 лет. Первые же тексты появились лишь 6000 лет назад». На протяжении всего остального времени мы использовали для общения звуки и картинки. И, как напоминает нам Онг, «написанное слово всегда должно каким-то образом, прямо или косвенно, соотноситься с миром звука, естественной средой обитания языка, чтобы мы могли понять значение этого слова. "Чтение" текста означает его звуковое воспроизведение вслух или мысленно… Письменность никогда не обходится без устной речи» [125]. Профессор лингвистики из Массачусетского технологического института Сигэру Миягава и его коллеги также предположили, что наскальные рисунки первых людей расположены там, где они расположены – глубоко в пещерах, не ради защиты от хищников и не потому, что там лучшее место для костра, а по той причине, что в пещерах есть эхо и громкость звука – то, что необходимо рассказчику, повествующему о животных, которые нарисованы на стенах. Звук и картинка – кино эпохи плейстоцена [126].

Таким образом, мы возвращаемся в мир звука и картинки, ненадолго задержавшись в мире текста. И кто контролирует наш доступ к экранам? Компания Google однажды заявила в рамках своей кампании «оцифровать-все-на-свете», что человечество издало 129 864 880 книг, – соотнося с этими цифрами, по существу, мировой архив печати, который время от времени предстает в виде кодексов [127]. А если подсчитать, что содержат в себе мировые библиотеки видео и звука? По оценке ЮНЕСКО в 2010 г., аудиовизуальный контент в мире измерялся впечатляющими 200 миллионами часов. Откуда взялась эта цифра, никогда не было вполне ясно, а сейчас те источники уже, конечно, совершенно устарели [128]. Несмотря на попытки исследований, ответ доподлинно никому не известен [129]. А кто контролирует доступ к библиотекам контента, разработанного, произведенного и заархивированного за последние сто с лишним лет? Кто контролирует – или пытается контролировать – наш поиск видео и звуков на экранах и серверах? Мы в своей новой Республике образов уже слишком хорошо знаем ответы на некоторые из этих вопросов.

Пройдя долгий путь от пещеры Ласко с наскальными изображениями бегущих животных, мы все наблюдаем непрекращающиеся, систематические нападки на факты: на источники знания, доказательства, правды. Есть стойкое ощущение, что мы вступили в «эпистемологический кризис», как называют это некоторые ученые [130]. Наша медийная и информационная экосистема: радио, телевидение, интернет – заполонены, зачастую нарочно, ошибочной или заведомо ложной информацией [131]. Корпорация RAND дала название феномену, отмеченному «нарастающим несогласием в отношении фактов и аналитических интерпретаций фактов и данных; размытием границы между фактом и мнением; нарастающими громкостью и, соответственно, влиянием мнения и личного опыта, затмевающих факт; уменьшением доверия к ранее уважаемым источникам фактической информации», – она назвала его «упадком правды» [132]. И этот кризис представляет большую опасность. Ханна Арендт, исследуя порочность Вселенной монстров XX века, напоминает: «Идеальный подданный тоталитарного режима – это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого более не существует различий между фактом и фикцией (реальность опыта), между истиной и ложью (нормы мысли)» [133].

В наше время также характерны нападки на экспертные знания, в особенности на ведущую роль тех доказательств, ради формирования, поддержки, распространения и сохранения которых существуют университеты. Отрицание науки и базовых доказательств называют «порочным», даже преступным, учитывая, как оно влияет на климат, мировую экономику и мировое сообщество [134]. На всех уровнях общества происходят массированные, постоянные и систематические попытки дискредитировать экспертов и профессионалов, в особенности СМИ и вузы [135].

В то же время учреждения, которые контролируют публикацию данных, предоставленных индустрией знания: университеты, библиотеки, музеи и архивы, – консолидируются в олигополию [136]. Историк, филантроп и сторонник открытого доступа Питер Болдуин рассказывает нам, что более половины «всех естественно-научных и медицинских исследований выпускаются пятью самыми крупными академическими издательствами: Reed-Elsevier, Wiley-Blackwell, Springer, Taylor & Francis – и, в зависимости от метрики, Американским химическим обществом или издательством Sage Publishing. С гуманитарными науками дела обстоят еще хуже. В 1973 г. одна из десяти статей публиковалась большой пятеркой, а сейчас уже больше половины; 71 % всех трудов по психологии издается ими» [137]. Когда издательства зарабатывают на знании 270 миллионов долларов в год, как заработало в 2017 г. Wiley-Blackwell, неужели их главной задачей будет удовлетворять нужды ученых, университетов, библиотек и рядовых читателей? [138] Похожая ситуация в кинобизнесе, где на так называемую большую шестерку студий: 20th Century Fox, Warner Bros., Paramount Pictures, Columbia Pictures, Universal Pictures и Walt Disney Studios – приходится 80–85 % кассовых сборов в США и Канаде [139]. То же самое в музыкальной индустрии, где власть была сосредоточена сначала в руках шести компаний, которых после нескольких слияний стало пять, затем четыре, а теперь их три: Warner Music Group, Universal Music Group и Sony Corporation [140]. В сфере неспециализированной литературы тоже есть своя большая пятерка: Penguin Random House, HarperCollins, Simon & Schuster, Hachette и Holtzbrinck. По мере того как ключевая группа игроков уменьшается с шести до пяти компаний, с пяти до четырех и так далее, в каждой из этих сфер мы все приближаемся к моделям, существовавшим при тех режимах, которые, как показано в предыдущей главе, навязывали обществу систему контроля над мыслью, – режимах, которые пали отчасти благодаря не ослабевающей во всем мире жажде информации и ее распространению [141].