Новое Просвещение и борьба за свободу знания - Кауфман Питер
В «Слишком шумном одиночестве» Богумила Грабала, комической аллегории на жизнь печатного мира в Чехословакии, мудрый дурак Гантя – центральный персонаж – работает прессовщиком макулатуры и вынужден уничтожать по две тонны старых томов в месяц. Но Гантя питает такую великую любовь к книгам, что не может заставить себя уничтожать все, что приносят ему старьевщики. Каждую неделю он спасает столько изданий: старинных философских трактатов, жизнеописаний святых, первых изданий романов, – что полки в его маленькой квартире постепенно забиваются сочинениями Шиллера, Ницше, Лао-цзы.
В начале романа Гантя описывает, как ужасало его в юности физическое уничтожение книг, – пока чувства не притупились после тридцати пяти лет работы у пресса. Как-то раз ему довелось обнаружить тайник с тысячами томов в кожаных переплетах с золотыми обрезами из Королевской Прусской библиотеки – после Второй мировой войны их спрятали в каких-то сараях. С помощью друга-библиотекаря он договорился перевезти их в министерство иностранных дел, чтобы, «когда все успокоится», их можно было вернуть обратно в Германию. Однако кто-то донес, советская армия прознала о книгах и объявила их военным трофеем. Грабал описывает, какой шок испытал Гантя от действий солдат:
…армейские машины вновь возили на вокзал переплетенные в кожу книги с золотыми обрезами и тисненными золотом заголовками, и там их грузили на открытые платформы, и шел дождь, лило целую неделю, и когда последняя машина привезла последние книги, поезд поехал навстречу ливню, и с открытых платформ капала золотая вода, смешанная с копотью и типографской краской, а я стоял, опершись о парапет, и ужасался тому, чему был свидетелем; когда последний вагон исчез в дождливом дне, дождь смешивался у меня на лице со слезами, и я ушел с вокзала и, увидев полицейского в форме, скрестил руки и совершенно искренне попросил его надеть на меня наручники, или побрякушки, как говорят в Либени, и арестовать, потому что я совершил преступление: я, мол, сознаюсь в преступлении против человечности.
Так Гантя впервые столкнулся с послевоенным уничтожением печатного слова. «А через несколько лет я уже начал привыкать», – пишет от имени своего героя Грабал [93].
В реальности большинство книгоманов, интеллектуалов и граждан Центральной и Восточной Европы так никогда к этому и не привыкли. Все те десятилетия независимое «второе общество» сражалось со сталинистской цензурой и критикой с помощью любых средств, которые получалось использовать: копировальной бумаги, мимеографа, самодельных печатных и переплетных станков, а также радио, телевидения и видеомагнитофонов. Десятки тысяч людей участвовали в печати запрещенной литературы в Центральной и Восточной Европе и в советском подполье, а миллионы других читали и распространяли ее. Вацлав Гавел, один из диссидентов 1975 г., объясняет почему. Он говорит о том, что из-за цензуры общество переживает потерю «несравненно более значительную, чем могло бы показаться с чисто количественной точки зрения».
Насильственная ликвидация журнала, посвященного, скажем, проблемам театра, – не просто ограбление его читателей и не просто акт грубого произвола, направленный против театральной культуры. Еще – и прежде всего – это ликвидация некоего органа самоосознания общества, и потому цензура представляет собой плохо поддающееся описанию вмешательство в сложный круговорот питательных соков, поддерживающих тот многослойный организм, каким является современное общество; удар по естественной динамике процессов, протекающих в этом обществе; нарушение взвешенного взаимодействия разнообразных его функций, которое отвечает достигнутой обществом ступени внутренней структурированности. И точно так же, как длительная нехватка того или иного витамина, с количественной точки зрения составляющего в массе человеческой пищи ничтожную долю, может тем не менее вызвать заболевание, так и потеря одного журнала в конце концов в далекой перспективе способна причинить общественному организму куда больший ущерб, чем кажется поначалу [94].
Самиздат внес свою лепту в то, чтобы положить конец тоталитарному контролю над мыслью в Центральной и Восточной Европе и в республиках Советского Союза. Он принес сотням миллионов людей возможность свободного самовыражения и более демократические институты. С помощью пишущих машинок, копировальной бумаги и копировальных аппаратов диссидентские писатели и мыслители Восточного блока создали параллельную культуру коммуникаций, даже параллельную политическую культуру, умудрившись обойти ограничения официальных СМИ с их контролируемой государством информацией. Идеи, распространявшиеся в так называемом втором обществе, или второй культуре, самиздата, стали основой движения за свободу, права человека и возможность выражать свое мнение. Многие работы нобелевских лауреатов Бориса Пастернака, Александра Солженицына и Андрея Сахарова публиковались именно таким способом – так же, как и работы некоторых мировых лидеров, выходцев из подпольного диссидентского движения, например Гавела или Леха Валенсы. Солженицын, Гавел и другие даже утверждали, что освобождения Советского Союза и стран Восточного блока не произошло бы без самиздата [95].
Сегодня нам, возможно, стоит задуматься: не создать ли параллельную культуру самиздата у себя в Америке, – ведь при взгляде на наш коммуникационный ландшафт мы мрачно осознаем, что медийные элиты раз за разом нас подводят. Факт в том, что главные телевизионные каналы, газеты, журналы и радио не заметили или сознательно упустили из виду практически каждое важное событие за последние тридцать лет. Наши главные СМИ не сумели помочь гражданам понять и предвидеть победу Дональда Трампа на выборах в 2016 г. (и объяснить, почему американцы голосовали за него), возвышение Берни Сандерса (и объяснить, почему американцы поддержали его), ипотечный и финансовый кризис 2008 г. (и объяснить, почему американцы от него так жестоко пострадали), вторжение в Ирак (и объяснить, почему американцам и иракцам пришлось умирать), подъем Аль-Каиды [96] – да даже крах Советского блока и падение Берлинской стены, вызванные, отчасти, влиянием подпольной прессы. Наша медийная элита живет в пузыре. Проблемы, волнующие миллионы избирателей в глубинке, – и проблемы, жизненно важные для американцев при обсуждении перспектив, – систематически игнорируются [97].
А вдруг пришло время для нового самиздата, теперь уже у нас? Время создать новую параллельную систему коммуникаций и обмена информацией? Систему, принадлежащую не корпорациям – чтобы Facebook [98], Medium и другие якобы «платформы для самовыражения» не могли влиять на нее – и не государству, а самим людям, которые создали бы и поддерживали ее как часть широкой некоммерческой экосистемы. Вацлав Гавел писал о противостоянии первой и второй культур как об эпической битве «анонимной, бездуховной, недвижной и обездвиживающей («энтропической») власти с жизнью, человечеством, бытием и его тайной» [99]. Другие диссиденты говорили о второй культуре самиздата как о «единственной значимой конструкции», которую могли выстроить люди, не желая «оставаться пассивным дополнением к политическим и социальным структурам, созданным правящей властью» [100]. Они подавали друг другу знаки, когда писали, выпускали и распространяли литературу, – с помощью шифров вроде тех, что использовали энциклопедисты, и, подобно энциклопедистам, они сотрясли устои общества [101]. Солженицын писал о мистической мудрости, благодаря которой злободневная информация каким-то образом всегда поднимается на поверхность. «Самиздат, – писал Солженицын, – не дурак, разбирается» [102].
