Владимир Гармаев - Журнал «Байкал» 2010–01
Занимался в БАН. Решил просмотреть и проработать литературу в одной библиотеке, а потом переходить в другую.
Получил Рериха «Голубые анналы», II том, 1953 г. Он был на руках, но сотрудница библиотеки оказалась очень отзывчивой, когда я ей объяснил, что в Москве книгу эту не нашел. Она сняла с другого номера для меня.
Получил также книгу Лауфера о Миларайбе, изд. 1902 г. Сделал ксерокс «Голубых анналов» — 327 стр. и статью Chang’a «On tibetan poetry». Всего на сумму 35 руб. «Целое состояние», — сказала приемщица. Мне повезло: в понедельник было мало заказов, поэтому разрешили.
Сходил с Шурой в Русский музей. Выставка «Пейзаж в творчестве русских художников», есть Н. Рерих, его «Небесный бой» как своего рода иллюстрация к прологу бурятской Гэсэриады, где в битву вступают тэнгри — божества мрака и света в образах клубящихся туч и облаков.
Акварельная работа М. Волошина «Лунный вихрь» тоже вызвала рой ассоциаций на восточную тему. Полная отливающая желтизной луна словно шаманское бронзовое зеркало-толи. Коктебельский пустынный ландшафт с камлающими деревьями, как на японской гравюре. Листья готовы сорваться с обезумевших ветвей в лавину рваных облаков, кружащихся в диком порыве космического экстаза. И умиротворяющий Куинджи с его «Радугой», увенчивающей земной простор семицветным хадаком.
Поэзия — есть чувство меры.
Все это от Гомера.
А остальное —
от перепоя.
Шура не оценила мой экспромт.
Говорим о Пастернаке:
Любить иных тяжелый крест.
А ты прекрасна без извилин.
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Если в городе нет у тебя друга, город чужой.
Если тебя берет под ручку скука, город чужой.
Если нету желанья вернуться снова, город чужой.
Но Питер, он же Ленинград — Петербург, город особый. Здесь столько литературных реминисценций, запечатленных в образе города, что только ходи и воображай. Серебряный век мерещится за каждым углом. Аникушинский Пушкин как бы взмывает в воздух, и А. С. не хватает только дирижерской палочки, чтобы вновь гармонией соединить распавшуюся связь времен и впрячь «в одну телегу коня и трепетную лань», сиречь век двадцатый и век серебряный…
Здесь поэт не чувствует себя одиноким, но в контрасте со временем чувство одиночества почему-то обостряется.
Легенда о Гаутаме
I
на земле, где небо — бирюза.
И души не чаяла в нем мама,
и любил его отец раджа.
Не желал он имени и славы
и ценил друзей, улыбку, смех.
Обожал дворцовые забавы
и стрелял из лука лучше всех.
Так и рос он, чуточку изнежен,
в мире и согласии с собой.
Ясодхара — лучшая из женщин
стала ему верною женой.
И творя из вечных будней сказку,
райским уголком на фоне гор
возвышался град Капилавасту,
человеческий лаская взор.
Как павлина чудо-оперенье,
жизнь казалась празднично земной.
Каждое бегущее мгновенье
навевало негу и покой.
Но одно таилось предсказанье,
что седой брахман не зря изрек:
«На отцовском троне Гаутаме
не сидеть, когда придет тот срок.
Но зато — величья выше нету —
припадет весь мир к его стопам:
он — источник мудрости и света
путь укажет странам и векам».
II
во дворце, как в клетке золотой,
если б не открылся мир подлунный
для него обратной стороной.
В ранний час, когда щебечут птицы,
принц с возничим преданным вдвоем
в путь отправился на колеснице
посмотреть на город свой тайком.
Над землей уже царило солнце.
Пахло жженой глиной и травой.
У домов веселые торговцы
выставляли вещи пред толпой.
И увидел юный Гаутама
человека, страшного на вид:
был лицом одна сплошная рана,
гнойными коростами покрыт.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, больной,
а когда-то был красавец, светел
ликом, с нежной кожей золотой».
И увидел юный Гаутама
старика со сморщенным лицом:
что-то в нос себе бубнил упрямо,
долго шамкая беззубым ртом.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, старик,
а когда-то воин был, и ветер
разносил его победный клик».
И увидел юный Гаутама
траурно одетую толпу,
в путь она последний провожала
человека, спящего в гробу.
И возничий вновь сказал: «На свете
преходяще все. Вот он, мертвец,
был рожден, чтоб жить,
но нет бессмертья.
У начала есть всегда конец».
И увидел юный Гаутама,
как едва лохмотьями прикрыт,
отрешенный от людского гама,
кто-то в позе лотоса сидит.
И возничий вновь изрек: «На свете
преходяще все. Вот он, аскет,
ищет жизни истину и смерти —
обрести в себе бессмертья свет».
III
о живых и мертвых в круге бытия.
Как бездонная трепещущая тайна,
представало каждое мгновенье дня.
От раздумий горестных все чаще
забывался он тяжелым долгим сном:
«Этот мир напоминает дом горящий,
в нем живущие не ведают о том.
И рождаться каждый раз в цепях страданий
человек по сути жизни обречен.
Круг сансары обнимает мирозданье.
Есть ли путь к спасенью? Где он, путь, и в чем?».
И однажды принц, призванием влекомый,
через волю преступил отца,
и ушел он из родительского дома —
навсегда ушел из царского дворца.
И бродил, как бедный странник, Гаутама
в поисках предназначенья своего.
Пыль со всех дорог и тропок Индостана
оседала на сандалии его.
Вел он долгие беседы с мудрецами —
знатоками книг, древней которых нет.
Были их слова, как звездное мерцанье,
исходил от них холодный вечный свет.
И в порыве гордом самоотрешенья,
чтоб в себе животное перебороть,
Гаутама, в роще манговой отшельник,
истязал упорно собственную плоть.
Утихали страсти и росло смиренье,
драгоценной каплей полнился сосуд.
Но молчало око внутреннего зренья,
и не все пути к спасению ведут.
И однажды под могучим древом бодхи
он сидел, освобожденно и светло.
Просветленье, словно это возжелали боги,
на него волною светлой снизошло.
И прервал молчанье Гаутама: «В мире
много есть огня, но правит миром дым.
Благородных истин же — четыре,
и о них я возвещаю всем живым.
Первая из истин: жизнь — круговорот страданий,
изначально существующий закон.
А страдания проистекают из желаний —
вот вторая истина земных времен.
А желания ввергают нас в пучину
неспокойного как море бытия.
Третья истина — в отказе от причины
и привязанностей человеческого „я“.
А четвертая из истин — как просвет в тумане,
как ночная путеводная звезда.
Это — восьмеричный путь к нирване,
путь освобождения от пут земного зла».
IV
истинного света властелин,
повелитель поднебесной шири,
внутреннего знанья господин.
Так явился Будда, это карма
воплощенной в сердце правоты.
Бог иллюзий и обмана — Мара
отступил за кромку темноты.
Будде — гуру в желтом одеянье
поклонились бхикшу до земли.
Все дороги в шумном Индостане
к тихой келье в роще манговой вели.
И пришло в движенье колесо
светом осененного ученья.
И улыбкой Будды — знаком просветленья
озарилось истины лицо.
И бредущие по свету караваны
весть о слове Будды разнесли.
И на голос сутры о нирване
отзывались боги и цари.
Обнимала время и пространство
слава об ученье и его творце.
И о нем услышал град Капилавасту,
где раджа в чудесном жил дворце.
Говорят, раджа со всей семьею
поклонился Будде, и на склоне лет,
просветлев и сердцем, и душою,
принял сам монашеский обет.
Так обрел прибежище в Ученье
род и Гаутамы-мудреца.
А великой сутре Просветленья
вторят вслед земля и небеса.
Сделал ксерокс статьи «La verse» и Обермиллера «Будона». Почитал Биру, монгольского ученого.
