«Окаянные дни» Ивана Бунина - Капчинский Олег Иванович
В белогвардейской контрразведке все было скорее наоборот. Никакими экспроприациями у буржуазного населения белые власти по понятным причинам не занимались, но зато в гораздо большей степени, чем при красных, этим грешили их «правоохранители», правда, получаемые последними в результате поборов деньги и ценности шли отнюдь не в кассу Белого движения, а в их собственный карман.
В коррупции белых правоохранительных органов присутствовал и национальный момент. Щепкин отмечал, что в целом, в отличие от евреев, арестованных русских в белой контрразведке били мало [309]. Но здесь присутствовал не только антисемитский настрой многих участников Белого движения, но и убеждения контрразведчиков, что уж у евреев деньги всегда найдутся. Интересные показания на этот счет дал после возвращения большевиков арестованный осенью 1919 года коммунист Габай:
«Мне предъявили обвинение в том, что я чекист. Допрашивал меня следователь Гейдек, учитель пятой местной, казенной гимназии. Я в ЧК не служил… со мной вместе был арестован тов. Комаровский, сотрудник ЧК (под этой фамилией был арестован участник расстрелов Янчак. – O. K.). И вот однажды на допросе Гейдек заявил, что Комаровский показал, что я чекист и мне излишне отпираться; я… сказал: пусть Комаровский при мне подтвердит это – я в ЧК не служил, но на это мне ответили, спросив предварительно дежурного офицера: Комаровского нет, его расстреляли; тогда, видя мое непоколебимое упорство, стали добиваться денег: „Ты жид, коммунист, комиссар, у тебя остались миллионы, давай их сюда“. Но денег у меня не было, и у меня нечего было им взять» [310].
Когда затем офицеры его стали избивать, требуя денег, Габай в виде откупа дал записку к своей сожительнице на получение его пальто. Кроме того, он заявил, что не еврей, а караим. Вскоре Габая отправили из контрразведки в тюрьму, где он и просидел до прихода красных.
Взаимоотношение «национального» и «денежного» вопроса при арестах иногда приобретало весьма курьезные формы. Так, по доносу одного дворника (как известно, самая «полицейская» из рабочих профессий во все времена) был арестован некий Левин. От него потребовали, чтобы он сообщил, где спрятал деньги на большевистскую агитацию. И тут выяснилось, что он не большевик, а поалей-сионист. Однако у контрразведчиков имелась информация, что деньги у Левина все же были, и просто так отпускать его они не хотели. Ему было выдвинуто новое обвинение… в попытке в ответ на еврейские погромы в окружающих селах организовать контрпогром христианского населения. В конце концов Левина отпустили за взятку в 10 000 рублей; первоначально он попытался торговаться, но ему заявили: «Поймите… мы вас и от тюрьмы освобождаем, и на мобилизацию вас не возьмут» [311]. Таким образом, создается впечатление, что по сравнению с другими городами и местечками в антисемитизме белых в Одессе материальная составляющая («раз еврей, то, несомненно, с деньгами») была значительно больше политической («Троцкий – еврей»).
Остановимся на национальном моменте в деятельности белогвардейских карательных органов в Одессе. Интересно сопоставить количество казненных евреев при красных и при белых и их соотношение к убитым лицам других национальностей: русским, украинцам (впрочем, эти две национальности за тот период довольно сложно отделить друг от друга), грузинам, немцам, полякам, румынам. Конечно, полный мартиролог жертв с той или другой стороны составить не представляется возможным, да и вряд ли представится. Но вот выборочные подсчеты на основе доступных источников провести можно. По Красному террору автор проанализировал советские одесские «Известия» за май– июль 1919 года, когда публиковались все имена расстрелянных, а по белому – частично прессу, выходившую в Одессе при деникинцах, и советскую печать сразу после их ухода. За указанный выше период красными, в первую очередь чекистами, было расстреляно 158 человек, из которых лиц с еврейскими фамилиями было 21, то есть примерно 13 процентов. Трое из них были армейскими снабженцами, причем коммунистами, допустившими крупные хищения, один – Моисей Грайцер – сотрудником ЧК за создание фиктивного дела, трое – фальшивомонетчиками, а десять – представителями местной крупной буржуазии, большинство из которых было расстреляно по обвинению в спекуляции. Примечательно, что среди расстрелянных за это время по приговору ЧК уголовников не было ни одного еврея, хотя в Одессе их было тогда немало. По всей видимости, они, составлявшие, говоря сегодняшним языком, этническую преступную группировку, находились под патронажем Мишки Япончика, и для ЧК были малодоступными.
Хотелось бы обратить внимание на личность расстрелянного Одесской ЧК в середине июня 1919 года Арона Иосифовича Шварцмана – бывшего сотрудника гетманской Державной варты – по обвинению в преследовании рабочих [312], в эту правоохранительную структуру евреев принимали. Однако интересен Шварцман не только этим. Известно, что такую же фамилию и отчество, совпадающее с именем первого, носил и сотрудник советских спецслужб, правда, совсем другого времени. Речь идет о заместителе начальника следчасти Секретно-политического отдела НКВД-МГБ в 1938–1951 годах Льве Леонидовиче (Ароновиче) Шварцмане, впоследствии расстрелянном по делу Абакумова за участие в массовых репрессиях и применении незаконных методов следствия, то есть пыток, того самого, который вел дела (или курировал их) таких людей, как Александр Косарев, Исаак Бабель. Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд, Николай Вавилов, издательский покровитель Михаила Булгакова старый большевик Николай Клестов-Ангарский и другие. Историк из «Мемориала» Никита Петров в очерке о Шварцмане пишет: «Он родился 25 июня 1907-го в Санкт-Петербурге, в семье банковского служащего. В анкетах Шварцман обычно писал, что „отца не знал“. И дело даже не в „чуждом“ социальном происхождении, а много хуже. Его отец в годы Гражданской войны служил в белой армии и в 1919-м погиб в бою. Через два или три года после рождения сына отец Шварцмана оставил семью. Мать сменила место жительства и устроилась на работу фельдшером-акушеркой в земскую больницу в местечке Шпола Звенигородского уезда Киевской губернии» [313]. Можно допустить, что дело с отцом Льва Шварцмана могло состоять еще хуже, чем гибель от красных в бою, и на самом деле он и был расстрелянным ЧК за репрессии в отношении пролетариев сотрудником варты. Если наше предположение (а это только лишь предположение!) действительно верно, то весьма символично выглядит «династия» карателей, правда, применявшая репрессии прямо-таки противоположные по своей направленности.
Из более ста (цифра весьма приблизительная) расстрелянных и повешенных в Одессе белыми как по приговору военно-полевого суда, так и самочинными контрразведками в сентябре 1919 года неевреев было лишь около полутора десятка человек, то есть приблизительно лишь десять процентов. Так, из девяти казненных по приговору военно-полевого суда от 4 января 1920 года коммунистов и комсомольцев, беженцев из Херсона и Мелитополя только один – Василий Петренко – был неевреем (еще один – бывший редактор мелитопольских «Известий» Плоткин – выдавал себя за поляка Зигмунда Дуниковского, впрочем, довольно безуспешно).
Особенно резко антиеврейские настроения усилились в январе 1920 года, когда в Одессе стали появляться отступающие с различных фронтов деникинские части, подвергнувшиеся серьезному разложению и просто дезертиры.
Вера Муромцева-Бунина в дневнике 27 декабря (9 января) записала:
«…Добровольцев везде бранят, особенно евреи, даже те, кто настроен против большевиков… Наблюдаются два настроения: очень спокойная уверенность, что ничего не будет, это главным образом среди чисто русских, которые не будут в состоянии уехать; а другое, почти паническое, причем отъезжающие боятся большевиков, а остающиеся евреи – погромов. Говорят, что на улицах офицеры при виде еврея говорят: вот хорошо бы их всех уничтожить» [314].
