«Окаянные дни» Ивана Бунина - Капчинский Олег Иванович

Находившийся в это время на нелегальном положении в городе меньшевик-интернационалист Ян Ряппо [315], эстонец по национальности, впоследствии большевик, вспоминал, что в это время пошли слухи о всеобщем погроме в Одессе. «Погром этот, писал Ряппо, наверное, произошел бы, если бы в Одессе не было представителей Антанты, с которыми деникинская власть все же не могла не считаться» [316]. Можно сделать вывод, что после расстрела Япончика и прихода белых влияние еврейской криминальной группировки в городе, при разных властях в какой-то мере сдерживающей погромные настроения, ослабело.

Как отмечалось 29 февраля 1920 года на заседании так называемой Комиссии по раскопкам расстрелянных товарищей, «преследуя членов социалистической партии, стоящих на платформе советской власти, расстреливая их и подвергая истязаниям, персонал контрразведки не стеснялся освобождать за крупные взятки даже самых видных деятелей большевистской власти и вступал с некоторыми видными деятелями коммунизма в торг за освобождение их товарища» [317].

За арестованных истинных руководителей подполья Александра Хворостина и Петра Лазарева большевистский Красный крест, находившийся в руках подпольщиков-одесситов, ничего контрразведке не заплатил, например, как сообщали 12 февраля 1920 года одесские «Известия», следователь по делу последнего Лебедев ждал взятки, но так и не дождался. Хворостин прибыл в Одессу недавно, а Лазарев долго в ней отсутствовал, работая в Брянске. Но главная причина этой «скупости», по мнению автора, состояла в том, что они до самого последнего времени не были большевиками. Первый лишь летом 1919 года перешел в компартию от левых эсеров-максималистов, а вот второй (рабочий-металлист, участник социал-демократического движения с 1902 года, после раскола РСДРП стал меньшевиком, в 1917 году – меньшевиком-интернационалистом, сторонником Юлия Мартова) только осенью 1919 года уже в подполье примкнул к большевикам [318]. Помощник же Лазарева Леонид Лагуткин и подпольщик Маркус Гитерман, на связи у которых находились двое офицеров – поручики Рюмин (он был агентом Особого отдела ВЧК) и Швец, поставлявшие из штаба Шиллинга и контрразведки нужную информацию, – оставались в левоэсеровской партии. Часто советские авторы книг об одесском подполье этот факт замалчивали, причем иногда даже «превращали» меньшевистский стаж того же Хворостина в большевистский, то есть занимались откровенной фальсификацией исторических данных.

Несмотря на то что Хворостин был русский, к нему физические меры воздействия применялись вовсю, причем допрашивали его не контрразведчики. «Его, – показывал Щепкин, – истязали в уголовном розыске на Новосельской ул. Здесь приютился особый кружок „любителей спорта“ из атлетов и борцов. Были среди них люди, которые несколько месяцев назад служили советской власти, теперь они хватали коммунистов за волосы, приподнимали и били головой об стенку с размаху, пороли без конца шомполами» [319]. Потащили на расстрел Хворостина прямо из больницы [320].

Таким образом, недоверчивое отношение большевиков даже к сотрудничавшим с ними членам других партий стало одной из причин гибели последних. Любопытно, что среди казненных оказался и вообще беспартийный руководитель Одесского союза металлистов Горбатов, за которого большевистский Красный крест тоже, естественно, ничего не заплатил [321]. Другой беспартийный – помощник начальника Бульварного райотдела милиции, бывший прапорщик Хаскель Авербух (один из первых евреев, произведенный Временным правительством в офицерский чин), в 1917 году сообщивший петроградским властям о готовившемся корниловском выступлении, об аресте которого было сообщено в «Одесских новостях» 27 сентября (4 октября), – был расстрелян по распоряжению находившегося в Одессе сослуживца Лавра Корнилова генерала Гаврилова, несмотря на замену несколькими днями раньше Николаем Шиллингом смертной казни на заключение [322]. Зато большевики Перепечко, Лучанская и другие помощь исправно получали и до освобождения дожили.

Таким образом, основная часть казненных по приговору белогвардейских военно-полевых судов в Одессе делилась на две категории. К первой относились иногородние: прибывшие из Херсона и Мелитополя коммунисты «невысокого ранга» и комсомольские работники: Дора Любарская, Ида Краснощекина, Михаил Пельцман, Лев Спивак, Зигмунд Дуниковский, направленные из Москвы по линии военной разведки латышский стрелок Иоганн Планцис и бывший царский офицер Эммануил Васильев, а также жена последнего Елизавета Васильева, к аресту которой, по некоторым данным, был причастен впоследствии получивший печальную известность актер Всеволод Блюменталь-Тамарин, и другие. Вторая большая группа казненных являлась в совсем недавнем прошлом, а иногда и в настоящем членами других партий. Помимо указанных ранее лиц к ней относился близкий к анархистам актер Петр Инсаров, в прошлом работавший на кинофабрике «Мирограф», где в годы интервенции был связан с присланным в Одессу резидентом чекистской разведки Георгием Делафаром, а в июле 1919 года назначенный комендантом кинофабрики красноармейского политотдела. За подавляющее же большинство местных коммунистов подпольный Красный Крест большевиков, содержавшийся главным образом на средства, реквизированные у буржуазии и других состоятельных одесситов при советской власти, платил деньги, и эти подследственные часто так и не переводились в разряд подсудимых, а иногда и вообще оказывались на свободе.

У большевиков политическим розыском занималась исключительно ЧК. Сотрудники милиции, и тем более угрозыска, в той же Одессе привлекались к этому делу крайне редко и скорее в исключительных случаях. У белых в этом регионе было все в точности до наоборот. Помимо многочисленных контрразведок вышеуказанную функцию выполняли государственная стража и уголовный розыск, а это приводило не только к неразберихе в работе, но и служило еще одним фактором, способствующим коррупции, которая, как правило, значительно выше в правоохранительных органах, занимающихся борьбой с уголовными и экономическими преступлениями. По сравнению со временем интервенции в деникинский период контрразведок, боровшихся с подпольем, было гораздо меньше, но и здесь функционировали самочинные контрразведки и привлекались к политическому дознанию органы правопорядка.

Нужно отметить, что в 1919 году, в отличие от Харькова и Киева, в Одессе чекисты физических пыток к подследственным, судя по всему, почти не применяли, об этом, в частности, свидетельствуют материалы деникинской комиссии по расследованию злодеяний большевиков – допросы бывших арестантов, которые показывали лишь о единичных случаях физических мер воздействия [323]. Так, бывший староста камеры, осведомленный не только о своем деле, упоминал лишь об одном известном ему случае избиения. И не случайно, что по части пыток Одесская ЧК попадала гораздо реже Киевской и Харьковской даже в родственные по тенденциозности большевистским агиткам осваговские сводки. По нашему мнению, применение пыток в Одессе белыми контрразведчиками объясняется необходимостью сбора доказательств вины подследственного. Дело в том, что для военно-окружного суда, руководствовавшегося не только приказами главкома ВСЮР, но и во многом законодательством Российской империи, который рассматривал дела политических арестантов, нужно было представить сколько-нибудь весомые доказательства вины, но при этом, к сожалению, не было установлено надлежащего контроля за следственным и особенно дознавательным процессом, то есть за системой сбора этих самых доказательств. Большевики же руководствовались и во время следствия и суда (впрочем, ЧК была несудебным органом) принципами революционной целесообразности и классового подхода, и, соответственно, собственно показания подследственных и обвиняемых играли меньшую роль. Однако в этом была не единственная причина отсутствия пыток – ведь в других украинских чрезвычайках они имели место. Скорее всего, здесь также играли роль кадровый состав чекистов и контингент арестованных ими. И в Одесской, и в Киевской Губчека среди ответственных сотрудников было много евреев, но большинство арестованных в Одессе относилось к интеллигенции и буржуазии, а в Киеве – к бывшим царским чиновникам, монархистам и членам Союза русского народа, вызывавшего в еврейской среде, особенно в ее низах, особенную ненависть. Кроме того, в Киеве, где находилась Всеукраинская ЧК, было больше карательных органов, и в их руководстве было немало латышей, отличавшихся в отношении русского населения наибольшей жестокостью. Что же касается Харьковской ЧК, то она была из всех карательных органов Украины наиболее «пролетарской» по своему составу, то есть в ней работало много выходцев из числа малоквалифицированного рабочего класса (высококвалифицированные рабочие, как правило, на такую работу не шли), то есть малограмотных работников физического труда, соответственно, часто не гнушавшихся в отношении арестантов и физических мер воздействия. Нужно отметить, что и в той же одесской белой контрразведке избиения политических узников в большинстве своем исходили не от следственного аппарата, где служили лица с высшим, в том числе юридическим образованием, а от куда менее образованных дознавателей, большей частью армейских офицеров, а также работников угрозыска. Последними, как мы уже упоминали, иногда являлись люди физического труда, только не рабочие, а спортсмены-атлеты, в частности, избивавшие Хворостина, исполнявшие роль своеобразных «забойщиков» (ведущий его дело следователь угрозыска некий Губерман выступал «оформителем» показаний). Невольно возникает ассоциация с НКВД конца 1930-х годов, когда для выбивания показаний у арестованных нередко использовались как мобилизованные рабочие-комсомольцы, так и «динамовские» спортсмены и студенты-практиканты физкультурных институтов. Выходит, подобная практика в какой-то мере пришла из времен Гражданской войны, когда она применялась не только у красных. Наконец, нужно отметить, что пик пыток пришелся на октябрь-декабрь 1919 года, когда белые терпели поражения на всех фронтах и в занятой ими Одессе обстановка во властных структурах была накалена до предела и характеризовалась крайней «нервозностью» и озлобленностью в отношении врага.