Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова
Рысь. Все живое в лесу провожают ее глаза. Прыжок – и оборвались чьи-то следы.
– Ту-ту-ту-у!.. – Как с того света подает голос медный рожок. Сигнал для загонщиков. С этой минуты уши у тебя, кажется, начинают расти. Ты слышишь, как падает снег. Слышишь, как где-то далеко за спиной тукает дятел. Со стороны загона пролетела испуганная стая дроздов на упругих крыльях, чуть не цепляя верхушки берез, опустилась в ельник тетерка. И более никаких звуков. От неподвижности ты превратился уже в деда-мороза. На фотографическом аппарате, прикрытом варежкой, сугроб снега. Белый заяц не видит тебя и прыгает почти у самой ноги. Почуяв неладное, делает прыжок в сторону и пропадает. Еще стая дроздов – загонщики делают свое дело. Живо представляю себе, как пробирается сквозь кусты тучный полковник. Лось его за полверсты, наверное, услышит. Лось выйдет сюда, на просеку. Десять заряженных пулей стволов притаились в снегу. Но у лося есть шансы остаться жить. Он должен повернуть на загонщиков или выйти на мой фотографический аппарат. Еще один заяц проковылял… Хруст ветки, мгновенный поворот вправо. За щеткой красноватого ивняка притихли три кабана. Неясно виднеются бурые спины. Мудрая тактика кабанов: оглядеться, прежде чем кинуться через просеку. Кинулись. Пулей пронеслись мимо кучи хвороста к месту, где притаился с одностволкой Петро Гаврилыч. Ни звука с его стороны. Только мой аппарат один раз успел щелкнуть вслед кабанам.
Ждем лосей. Каждый, конечно, хочет, чтобы его «номер» оказался счастливым. Я тоже очень хочу – будет снимок, и лось пройдет невредимым. Признаться, всегда неприятно видеть зверя убитым. Только что бегал, и вот… Совсем уже не тот зверь.
Смутно слышится голос загонщика. Кажется, это Ксенья:
– Ого-го-го-о!..
Сейчас, сейчас будет лось.
Пах! И еще раз: пах! Это слева. Значит, туда вышел. Взбудораженные стрельбой загонщики зашумели громко и где-то совсем рядом. Азартно кричит Ксенья. Кто-то на молодых парней лает собакой. Вот уже загонщики вышли на просеку. Валенки у колен, чтобы не захватить снега, заткнуты у них пучками рыжего папоротника. Лица возбужденные!
– Ну как, что?
Стрелки степенно вынимают патроны из ружей:
– Одного, кажется, взяли.
Все устремляются к левому флангу. А там… Смущенный и пристыженный стоит самый молодой из стрелков, Димитрий Каверин. Нет, он не промахнулся. Около елки лежит небрежно брошенный заяц. Димитрий, хорошо понимая вину, говорит только одно слово, подходящее к случаю:
– Не удержался.
Позорный для охотника случай. Но, видно, с горячими и особенно молодыми это случается. Потому и есть наказание к этому случаю. У Димитрия берут одну лыжу, и он идет по глубокому снегу на одной лыже под соленые смешки стрелков и загонщиков.
Понемногу выясняется вся картина охоты. Оказывается, стрельба Димитрия урона охоте не принесла.
– Их было шесть, – захлебывается парень-загонщик. – Я хорошо видел: шесть. Повернули и прямо ко мне. До выстрелов повернули. Один здоровый, рога – во!..
Все ясно. В квартале держалась группа уже пуганных охотой лосей. Старый лось сообразил: опасность не там, где крики, а на просеке, где тишина…
Надо начинать в новом месте загон.
Вечером мы все-таки ели лосятину. Не старого зверя из своей одностволки свалил Петро Гаврилыч.
– Каждый в лесу, разрешите сказать, умирает по-своему. Редко кто умирает по старости. Одного зубы или когти подстерегут, другой еще не родился, а ему уже пуля отлита. А лось, который ушел, хорош. Разрешите сказать, животное, а с головой…
Говорили о лосе, который повернул на загонщиков.
Фото автора. 13 декабря 1964 г.Первый тост
Полночь. Но солнце не спряталось за горизонт. А в Антарктиде лето. Сегодня передали: на станции Восток минус сорок один. Но в Мирном на побережье все-таки лето. Неделю назад на океанский лед около Мирного обрушился снежный край Антарктиды. На сотню километров гром стоял. Так рождаются белые айсберги. А сегодня опять была снежная баталия. В Мирном объявили всеобщий аврал: заливало продовольственный склад. Рвали снег динамитом, резали пилами, толкали бульдозером. Так в Мирном придется откапывать каждый домик. До нашего очередь еще не дошла. В комнатах в ведра с потолка монотонно падают светлые капли. Полночь. За стеною радист Николай Тюков тихо играет на баяне хорошую песню:
Давно мы дома не были,
Цветет родная ель,
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель.
Соскучились люди по дому. Календарь на стене стал совсем тощим. Два листка остались от старого года. Я тоже не сплю. На столе телеграмма из «Правды»: «Ты много ездил в этом году. Вспомни о встречах с людьми».
О ком же писать? Блокноты остались в Москве. Что бережет память?
* * *В сентябре на маленьком пароходе я плыл по Оке из Москвы в Горький. Пароход останавливался у всех маленьких пристаней. На пароход грузили корзины с яблоками. Все палубы, все проходы были завалены корзинами и мешками. Пароход от тяжести накренился на левый бок и весь пропах антоновкой. Даже в тех местах, где пахнет обычно горелым маслом, пахло осенними яблоками.
Анисим Михайлович Севергин.
Пароходом управлял помощник капитана Анисим Михайлович Севергин. Мы с приятелем фотографировались в его старой фуражке с «крабом» и даже заслужили разрешение покрутить полированное ладонями колесо. Тихо плыли окские берега: то высокие, красноглинные, то низкие, пойменные. Проплывали стада коров, покосившийся крест старой церкви, девчонка в красном платочке на тракторе, рыбак в высоченных резиновых сапогах. Ночью проплывали огни маленьких бакенов и большие огни поселков.
От наших гудков с отмелей поднимались цапли и летели в луче прожектора вровень с палубой. Анисим Михайлович часто гудел. Помощник капитана последний раз плыл по Оке. На встречных пароходах и баржах откуда-то знали об этом рейсе перед пенсией. Нам отвечали протяжно и долго. И всякий раз Анисим Михайлович снимал фуражку. Он был растроган и поэтому разговорчив.
Он тридцать один год на Оке. Знает он тут каждый поворот и каждую мель. Знает, в каких местах родятся грибы, на каких пристанях грузят лук, картофель, на каких – яблоки. На берегу он знает колхозы. Знает, кто вовремя управляется с делом, а кто до белых комаров возится со свеклой и капустой. Он знает, если в селе умер кто-либо из стариков, знает, в каком приокском селе поют песни, а в каком не поют. Знает, где хорошо делают бочки, умеют хорошо квасить капусту, делают вишневку.
За тридцать лет помощник капитана в капитаны так и не вышел – «грамотишки – четыре класса», но, кажется, и не жалеет – жизнь прожита хорошо. Много видел, вырастил детей, хлебом на старости обеспечен… На берегах проплывали копны погожего сена и березы, тронутые сентябрем. Мы говорили об этой осени. Говорили о яблоках и о хлебе. Не очень щедрой на хлеб была осень. «Природа, она не всегда сыплет человеку полной пригоршней. Яблоки, вон, посудину топят, а хлебец в этом году подпалило. Конечно, и хозяйствовали не везде правильно. Так или нет?» Это была правда, спорить было нельзя…
Пять дней по Оке продолжался «яблочный рейс». Шли мимо пристани с названием «Починки». Мимо есенинского села Константиново, мимо огромных труб химического завода, мимо древнего Мурома и таких же древних рязанских сел. От волны у берега шуршала подсохшая осока, с криком поднимались в пойме дикие утки…
Отчего с радостью в первую очередь вспоминаю об этом? Оттого, что это Россия, Родина. Те, кто расставался хотя бы ненадолго с Родиной, знают, как дороги эти воспоминания. Дорога каждая травинка подле дорог, каждый человек твой знакомый, дорого небо над твоим домом, если даже оно запомнилось тебе с осенними облаками.
* * *Три недели назад у гостиницы в Сиднее ко мне подошел человек, по-русски сказал: «Здравствуйте» – и целый час не отпускал, потом: «Говорите, говорите, пожалуйста». Человека зовут Николаем. Николай Олексин работает в порту грузчиком. Могилевского парня, во время войны попавшего в плен, занесло бог знает куда. Сейчас он плачет оттого, что неожиданно слышит в Сиднее русскую речь. В Австралии все участники перелета были в гостях у русского клуба. Русские, живущие в Сиднее, собираются раз в неделю. Мы увидели в клубе наши газеты, наши журналы, пластинки советских песен, портреты наших парней-космонавтов. В Сиднее есть и другой русский клуб, где до сих пор висят портреты Николая II, где старики до сих пор говорят друг другу «ваше превосходительство». В такой клуб нас пригласить побоялись. В первом же клубе на стол было поставлено все, что может поставить на стол русский человек, встречающий гостя. Говорили, пели песни. Михаил Михайлович Сомов рассказал, как, почему и на каких самолетах летим в Антарктиду.
Очень хотели слышать о Быковском и Терешковой. Я рассказал, как все было на космодроме в этом году, как заседала Государственная комиссия, чем занимались космонавты перед полетом, какие песни пелись на космодроме, с кем дружит Быковский. Я никогда не видел, чтобы люди с таким волнением слушали.
