Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Afar away the light that brings cold cheer
     Unto this wall, — one instant and no more
     Admitted at my distant palace-door.
Afar the flowers of Enna from this drear
Dire fruit, which, tasted once, must thrall me here.
     Afar those skies from this Tartarean grey
     That chills me: and afar, how far away,
The nights that shall be from the days that were.

Afar from mine own self I seem, and wing
     Strange ways in thought, and listen for a sign:
     And still some heart unto some soul doth pine,
(Whose sounds mine inner sense is fain to bring,
Continually together murmuring,) —
     ‘Woe’s me for thee, unhappy Proserpine!’

О светлый день, на краткий миг пролей
    Свой бледный луч в забытый уголок
    Моей темницы, в горестный чертог!
Цветущей Энны и родных полей
Не стоит плод, что у моих очей
    Похитил свет небес. Полны тоски
    Луга Аида. О, как далеки
Былые дни от будущих ночей!

Как далека я от себя самой —
    Витаю в мыслях где-то, знака жду
    И сердцем слышу, как, томясь в бреду,
Душа другая шепчет, скрыта тьмой:
«Как тяжек, Прозерпина, твой покой!
    О, горе! Не избыть твою беду».

What of the end, Pandora? Was it thine,
    The deed that set these fiery pinions free?
    Ah! wherefore did the Olympian consistory
In its own likeness make thee half divine?
Was it that Juno’s brow might stand a sign
    For ever? and the mien of Pallas be
    A deadly thing? and that all men might see
In Venus’ eyes the gaze of Proserpine?

What of the end? These beat their wings at will,
The ill-born things, the good things turned to ill, —
    Powers of the impassioned hours prohibited.
Aye, clench the casket now! Whither they go
Thou mayst not dare to think: nor canst thou know
    If Hope still pent there be alive or dead.

Зачем, Пандора? И рука твоя ли
    Дала свободу огненным крылам?
    Божественною с глиной пополам
Зачем тебя с Олимпа ниспослали?
Чтоб гнев Юноны мы не забывали?
    Чтоб гибелью всегда грозило нам
    Копье Паллады? И Венерин храм
Стенанья Прозерпины оглашали?

Зачем, скажи? Повсюду проросло
И крепнет зло, и от добра лишь зло,
    Любовь греховна и полна печали.
Куда летит беда — кто даст ответ?
Не пуст твой ящик, но жива иль нет
    Внутри Надежда, знаешь ты едва ли.

Give honour unto Luke Evangelist;
    For he it was (the aged legends say)
    Who first taught Art to fold her hands and pray.
Scarcely at once she dared to rend the mist
Of devious symbols: but soon having wist
    How sky-breadth and field-silence and this day
    Are symbols also in some deeper way,
She looked through these to God and was God’s priest.

And if, past noon, her toil began to irk,
    And she sought talismans, and turned in vain
         To soulless self-reflections of man’s skill, —
         Yet now, in this the twilight, she might still
    Kneel in the latter grass to pray again,
Ere the night cometh and she may not work.

Луку святого не напрасно чтят —
    Он Живопись в молитве наставлял.
    Срывать покров, что тайны охранял,
Она не смела много лет назад,
Но ей учитель разъяснить был рад:
    И неба ширь, и моря бурный вал
    Суть символы; сквозь них, как сквозь кристалл,
Она на Бога устремила взгляд.

Пусть в полдень поддалась она на лесть
    И принялась, отринув благодать,
         Мазней бездушной заполнять досуг,
         Но в сумерках, сгустившихся вокруг,
    Еще не поздно к Господу воззвать,
Покуда время для работы есть.

The thronged boughs of the shadowy sycamore
    Still bear young leaflets half the summer through;
    From when the robin ’gainst the unhidden blue
Perched dark, till now, deep in the leafy core,
The embowered throstle’s urgent wood-notes soar
    Through summer-silence. Still the leaves come new;
    Yet never rosy-sheathed as those which drew
Their spiral tongues from spring-buds heretofore.

Within the branching shade of Reverie
Dreams even may spring till autumn; yet none be
    Like woman’s budding day-dream spirit-fann’d.
Lo! tow’rd deep skies, not deeper than her look,
She dreams; till now on her forgotten book
    Drops the forgotten blossom from her hand.

Пусть лето на исходе — сикомора
    Одета в зелень молодой листвы;
    Где встарь зарянка в бликах синевы
Таилась, из-под пышного убора
Дрозды свистят, не растеряв задора
    В безмолвном зное. Юны и новы
    Розетки листьев, но не таковы
Как по весне — не столь розовопёры.

Под сенью Забытья витают сны
До осени, но все они бледны
    Пред той, что грезя, вдаль душой стремится;
Как бездна неба, взгляд ее глубок —
И позабытый падает цветок,
    Ложась на позабытую страницу.

This is that blessed Mary, pre-elect
    God’s Virgin. Gone is a great while, and she
    Dwelt young in Nazareth of Galilee.
Unto God’s will she brought devout respect,
Profound simplicity of intellect,
    And supreme patience. From her mother’s knee
    Faithful and hopeful; wise in charity;
Strong in grave peace; in pity circumspect.

So held she through her girlhood; as it were
    An angel-watered lily, that near God
         Grows and is quiet. Till, one dawn at home
She woke in her white bed, and had no fear
    At all, — yet wept till sunshine, and felt awed:
         Because the fulness of the time was come.

These are the symbols. On that cloth of red
    I’ the centre is the Tripoint: perfect each,
    Except the second of its points, to teach
That Christ is not yet born. The books — whose head
Is golden Charity, as Paul hath said —
    Those virtues are wherein the soul is rich:
    Therefore on them the lily standeth, which
Is Innocence, being interpreted.

The seven-thorn’d briar and the palm seven-leaved
    Are her great sorrows and her great reward.
           Until the time be full, the Holy One
Abides without. She soon shall have achieved
    Her perfect purity: yea, God the Lord
           Shall soon vouchsafe His Son to be her Son.

Здесь Приснодева изображена:
    Святой Марии с отроческих лет
    Был домом галилейский Назарет.
Вверялась воле Божией она,
Мудра печалью, кротостью сильна;
    В ней крепли веры и надежды свет,
    Терпенья неизбывного обет
И мысли простота и глубина.

Она взрастала, утвердясь в добре:
    Так лилия, что Господом пригрета,
            Тиха, цветет меж ангелов. Но вот
Она, проснувшись дома на заре,
    В смятении проплакала до света:
          Се! Пробил час: Благая Весть грядет.

Вот — символы. В багрянце лоскута —
    Узор из трех лучей; творец убавил
    Длину второго, не нарушив правил:
Поскольку мир не знал еще Христа.
Вот книги: Добродетелей цвета
    В них запечатлены: апостол Павел
    Любовь златую выше прочих ставил;
Вот Лилия, что значит — Чистота.

Семь листьев пальмы, семь шипов у тёрна —
    Ее скорбей и радостей залог.
           До срока мир о Господе Едином
Лишь слышал. Вскорости она покорно
    Благую весть воспримет. Вскоре Бог
          Объявит — Божий Сын ей станет сыном.

Here meet together the prefiguring day
  And day prefigured. ‘Eating, thou shalt stand,
  Feet shod, loins girt, thy road-staff in thine hand,
With blood-stained door and lintel,’ — did God say
By Moses’ mouth in ages passed away.
  And now, where this poor household doth comprise
  At Paschal-Feast two kindred families, —
Lo! the slain lamb confronts the Lamb to slay.

The pyre is piled. What agony’s crown attained,
  What shadow of Death the Boy’s fair brow subdues
Who holds that blood wherewith the porch is stained
  By Zachary the priest? John binds the shoes
  He deemed himself not worthy to unloose;
And Mary culls the bitter herbs ordained.