Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Here meet together the prefiguring day
  And day prefigured. ‘Eating, thou shalt stand,
  Feet shod, loins girt, thy road-staff in thine hand,
With blood-stained door and lintel,’ — did God say
By Moses’ mouth in ages passed away.
  And now, where this poor household doth comprise
  At Paschal-Feast two kindred families, —
Lo! the slain lamb confronts the Lamb to slay.

The pyre is piled. What agony’s crown attained,
  What shadow of Death the Boy’s fair brow subdues
Who holds that blood wherewith the porch is stained
  By Zachary the priest? John binds the shoes
  He deemed himself not worthy to unloose;
And Mary culls the bitter herbs ordained.

Здесь, на холсте, сошлись передо мной
  Грядущее и память прежних дней,
  Когда, справляя праздник, иудей
Вкушал ягненка с горькою травой.
Так Бог велел когда-то; и весной
  В домишко бедный в честь святого дня
  Сошлась, чтоб Песах праздновать, родня.
Два агнца здесь — убитый и живой.

Огонь готов. Что мальчика гнетет,
  Что наложило скорбную печать?
Он держит кровь, которой мажут вход.
  Вот Иоанн, чтоб обувь завязать,
  Склонился перед мальчиком; вот мать
За травами для трапезы идет.

‘Why wilt thou cast the roses from thine hair?
  Nay, be thou all a rose — wreath, lips, and cheek.
  Nay, not this house, — that banquet-house we seek;
See how they kiss and enter; come thou there.
This delicate day of love we two will share
  Till at our ear love’s whispering night shall speak.
  What, sweet one, — hold’st thou still the foolish freak?
Nay, when I kiss thy feet they’ll leave the stair.’

‘Oh loose me! Seest thou not my Bridegroom’s face
  That draws me to Him? For His feet my kiss,
        My hair, my tears He craves to-day: — and oh!
What words can tell what other day and place
  Shall see me clasp those blood-stained feet of His?
        He needs me, calls me, loves me: let me go!’

«Зачем бросаешь розы на дороге?
  Вся розой стань — чело, уста, венок!
  Нет, не сюда нам — в праздничный чертог!
Смотри: толпятся гости на пороге,
Войдем и мы: законы здесь нестроги,
  Любовный шепот — ласк ночных пролог.
  Что за смешной каприз тебя увлек?
Иди со мной; дай расцелую ноги!».

«Оставь меня! Не видишь — мой Жених
  Зовет меня? К Его ногам несу
       Мой поцелуй, и волосы, и слезы!
Как знать, когда прильну к ним вновь и с них
  Кровь оботру, где и в каком часу?
      Он любит, ждет, зовет. На что мне розы?»

Mystery: lo! betwixt the sun and moon
     Astarte of the Syrians; Venus Queen
     Ere Aphrodite was. In silver sheen
Her twofold girdle clasps the infinite boon
Of bliss whereof the heaven and earth commune:
     And from her neck’s inclining flower-stem lean
     Love-freighted lips and absolute eyes that wean
The pulse of hearts to the sphere’s dominant tune.

Torch-bearing, her sweet ministers compel
     All thrones of light beyond the sky and sea
     The witnesses of Beauty’s face to be:
That face, of Love’s all-penetrative spell
Amulet, talisman, and oracle, —
     Betwixt the sun and moon a mystery.

Мистерия: меж солнцем и луной —
     Сирийская Астарта, Афродиты
     Предвестница: из серебра отлиты
Плетенья пояса; их ряд двойной
Таит восторг небесный и земной.
     Изогнут стебель шеи, приоткрыты
     Уста; вглядись — и вышних сфер сюиты
В биенье сердца зазвучат струной.

Пылают факелы в руках у жриц.
     Все троны света, суть земных материй,
     Власть талисманов, тайный смысл поверий —
Все в ней сокрыто. Так падите ниц
Пред Красотой, не знающей границ
     Меж солнцем и луной: венцом мистерий.

She hath the apple in her hand for thee,
     Yet almost in her heart would hold it back;
     She muses, with her eyes upon the track
Of that which in thy spirit they can see.
Haply, ‘Behold, he is at peace,’ saith she;
     ‘Alas! the apple for his lips, — the dart
     That follows its brief sweetness to his heart, —
The wandering of his feet perpetually!’

A little space her glance is still and coy,
     But if she give the fruit that works her spell,
Those eyes shall flame as for her Phrygian boy.
     Then shall her bird’s strained throat the woe foretell,
     And her far seas moan as a single shell,
And through her dark grove strike the light of Troy.

Пока что медлит с яблоком рука —
     Отдать его тебе иль сохранить?
     А зоркий взгляд прослеживает нить
Судьбы твоей — спокойно, свысока.
Беспечен ты, и жизнь твоя легка? —
     Отведай! Сладостью не станешь сыт,
     Но сердце бедное стрела пронзит,
И вечная погонит вдаль тоска.

Глаза богини не сулят тревог,
     Но дар прими, и полыхнут огнем,
Что испытал фригийский пастушок.
     Бедою птичий крик ворвется в дом,
     Застонет гулко моря окоем,
И отблеск Трои озарит порог.

‘There is a budding morrow in midnight:’ —
     So sang our Keats, our English nightingale.
     And here, as lamps across the bridge turn pale
In London smokeless resurrection-light,
Dark breaks to dawn. But o’er the deadly blight
     Of love deflowered and sorrow of none avail,
     Which makes this man gasp and this woman quail,
Can day from darkness ever again take flight?

Ah! gave not these two hearts their mutual pledge,
Under one mantle sheltered ’neath the hedge
     In gloaming courtship? And, O God! to-day
He only knows he holds her; — but what part
Can life now take? She cries in her locked heart, —
     ‘Leave me — I do not know you — go away!’

«Полночный час — предвестие зари»:
     Так пел нам Китс, английский соловей.
     Среди бездымных лондонских теней,
Где над мостом тускнеют фонари,
Луч высветил гладь вод и пустыри,
     В смятенье — женщину, мужчину с ней,
     Но боль утраты, стыд пропащих дней
Вновь озарятся ль светом изнутри?

Не эти ли два сердца бились в лад,
Плащ на двоих деля, и звездный сад
     Внимал обетам? Что же впереди?
Он знает только, что ее настиг;
Она дрожит и подавляет крик:
     «Оставь — тебя не знаю — уходи!»

Her lute hangs shadowed in the apple-tree,
      While flashing fingers weave the sweet-strung spell
      Between its chords; and as the wild notes swell,
The sea-bird for those branches leaves the sea.
But to what sound her listening ear stoops she?
      What netherworld gulf-whispers doth she hear,
      In answering echoes from what planisphere,
Along the wind, along the estuary?

She sinks into her spell: and when full soon
      Her lips move and she soars into her song,
      What creatures of the midmost main shall throng
In furrowed surf-clouds to the summoning rune:
Till he, the fated mariner, hears her cry,
      And up her rock, bare-breasted, comes to die?

Под сенью яблонь арфу укрепив,
      Ткет дивные заклятья чаровница
      В аккордах звучных. И морская птица
Волну оставит, слыша их мотив.
Чему колдунья внемлет, слух склонив
      К ответным отзвукам подземных гротов,
      К глухому ропоту водоворотов
Которым вторят ветер и залив?

Она во власти чар: трепещут струны,
      Вот дрогнут губы, песне дав зачин —
      Что за создания морских пучин
Объявятся на зов всевластной руны,
Покуда обреченный мореход
К ее скале — на смерть — не приплывет?