Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

A Sonnet is a moment’s monument, —
     Memorial from the Soul’s eternity
     To one dead deathless hour. Look that it be,
Whether for lustral rite or dire portent,
Of its own arduous fulness reverent:
     Carve it in ivory or in ebony,
     As Day or Night may rule; and let Time see
Its flowering crest impearled and orient.

A Sonnet is a coin: its face reveals
     The soul, — its converse, to what Power ’tis due: —
Whether for tribute to the august appeals
     Of Life, or dower in Love’s high retinue,
It serve; or, ’mid the dark wharf’s cavernous breath,
in Charon’s palm it pay the toll to Death.

Сонет — бессмертью посвященный миг,
     Алтарь неведомого ритуала
     Души, что в бренном мире воссоздала
Осколок Вечности; ночной ли блик
В нем отражен иль солнца жгучий лик,
     Свет мрамора иль черный блеск сандала, —
     От шпиля гордого до пьедестала
Он должен быть слепительно велик.

Сонет — монета, у него две грани,
     На лицевой свой профиль начекань,
     Поэт; но посвяти другую грань
Любви и Жизни, требующим дани;
     Иль на холодной пристани речной
     Харону заплати оброк ночной.

O Lord of all compassionate control,
     O Love! let this my lady’s picture glow
     Under my hand to praise her name, and show
Even of her inner self the perfect whole:
That he who seeks her beauty’s furthest goal,
     Beyond the light that the sweet glances throw
     And refluent wave of the sweet smile, may know
The very sky and sea-line of her soul.

Lo! it is done. Above the long lithe throat
     The mouth’s mould testifies of voice and kiss,
         The shadowed eyes remember and foresee.
Her face is made her shrine. Let all men note
     That in all years (O Love, thy gift is this!)
         They that would look on her must come to me.

Любовь благая, кладезь доброты!
     Молю: пусть образ госпожи моей
     В сиянье кисть оденет, пусть сильней
Проступит сущность на холсте, а ты
Открой адепту высшей красоты
     Помимо взгляда, полного огней,
     И той улыбки, что волны резвей,
Ее души небесные черты.

Свершилось! Бледный лоб и нежный рот,
     Таящий поцелуев обещанье,
            Глаза, что вглубь провидят и вовне…
Ее лицо есть храм, и кто придет
     К нему (твое, Любовь, благодеянье!)
            Чтоб любоваться ей, придет ко мне.

Sometimes she is a child within my arms,
    Cowering beneath dark wings that love must chase, —
    With still tears showering and averted face,
Inexplicably filled with faint alarms:
And oft from mine own spirit’s hurtling harms
    I crave the refuge of her deep embrace, —
    Against all ills the fortified strong place
And sweet reserve of sovereign counter-charms.

And Love, our light at night and shade at noon,
    Lulls us to rest with songs, and turns away
    All shafts of shelterless tumultuous day.
Like the moon’s growth, his face gleams through his tune;
And as soft waters warble to the moon,
    Our answering spirits chime one roundelay.

Порой она ко мне ребенком льнет,
    Вдруг оробев пред тенью темных крыл,
    И плачет горько, если устрашил
Мираж неясных бедствий и невзгод.
Порой ее объятья — мне оплот:
    Незыблемый заслон от черных сил;
    Меня хранит, смиряя буйный пыл,
Всех чар превыше — сладкий приворот.

Любовь — наш свет в ночи и полог в зной,
    Баюкает нас песней, стрелы дня
    Отводит прочь, от бурь мирских храня;
Как лунный лик, мерцает в час ночной,
И как звенят фонтаны под луной,
    Звучит наш гимн, нам души единя.

Two separate divided silences,
    Which, brought together, would find loving voice;
    Two glances which together would rejoice
In love, now lost like stars beyond dark trees;
Two hands apart whose touch alone gives ease;
    Two bosoms which, heart-shrined with mutual flame,
    Would, meeting in one clasp, be made the same;
Two souls, the shores wave-mocked of sundering seas: —

Such are we now. Ah! may our hope forecast
    Indeed one hour again, when on this stream
    Of darkened love once more the light shall gleam? —
An hour how slow to come, how quickly past, —
Which blooms and fades, and only leaves at last,
    Faint as shed flowers, the attenuated dream.

Две немоты, разъятые стеной,
    Что общий голос обрести могли;
    Глаза во тьме от милых глаз вдали,
Как звезды посреди глуши лесной;
Рука, разъединенная с рукой,
    Сердца в огне, пылающие врозь;
    Тела, которым слиться не пришлось,
Как берегам над бездною морской, —

Всё это мы… О, если б только раз
    Вновь озарилась гуща темных крон,
    И был немой любви дарован он —
Час долгожданный, быстролетный час,
Что тает вмиг и век тревожит нас,
    Как палая листва, как смутный сон.

What of her glass without her? The blank grey
    There where the pool is blind of the moon’s face.
    Her dress without her? The tossed empty space
Of cloud-rack when the moon has passed away.
Her paths without her? Day’s appointed sway
    Usurped by desolate night. Her pillowed place
    Without her? Tears, ah me! for love’s good grace,
And cold forgetfulness of night or day.

What of the heart without her? Nay, poor heart,
    Of thee what word remains ere speech be still?
    A wayfarer by barren ways and chill,
Steep ways and weary, without her thou art,
Where the long cloud, the long wood’s counterpart,
    Sheds doubled darkness up the labouring hill.

Что без нее мой дом? Шалаш кривой,
    Где зябнущий укрылся сирота.
    Что платье? Скомканная пустота,
Клок облака, покинутый луной.
Что зеркало? Погасший рай земной,
    Где ныне беспросветность разлита.
    Кровать? Ночей бессонных маета
И разговор с холодною стеной.

Что сердце без нее? Пустых небес
    Беззвездная, бессолнечная мгла,
    Дороги одинокой кабала,
Когда и месяц за горой исчез,
И туча длинная далекий лес
    Двойною темнотою облегла.

Love to his singer held a glistening leaf
    And said: ‘The rose-tree and the apple-tree
    Have fruits to vaunt or flowers to lure the bee;
And golden shafts are in the feathered sheaf
Of the great harvest-marshal, the year’s chief,
    Victorious Summer; aye, and ’neath warm sea
    Strange secret grasses lurk inviolably
Between the filtering channels of sunk reef.

All are my blooms; and all sweet blooms of love
    To thee I gave while Spring and Summer sang;
    But Autumn stops to listen, with some pang
From those worse things the wind is moaning of.
Only this laurel dreads no winter days:
Take my last gift; thy heart hath sung my praise.’

Любовь певцу зеленый лист дала
    И так рекла: «Бутон пчелу зовет,
    На яблоне отменный зреет плод,
И золото колосьев вкруг чела
В венке у Лета — жатва весела,
    И весел пляс — а в теплой зыби вод
    Цветов подводных странен хоровод
Среди камней, где залегает мгла.

Всё — дар Любви; ты все дары обрел
    Весной и летом, в радости, сполна.
    Но внемлет Осень — ей уже слышна
Во вздохах ветра песнь грядущих зол.
И только лавру не грозит мороз.
Прими сей дар; меня ты превознес».

Under the arch of Life, where love and death,
    Terror and mystery guard her shrine, I saw
    Beauty enthroned; and though her gaze struck awe,
I drew it in as simply as my breath.
Hers are the eyes which, over and beneath,
    The sky and sea bend on thee, — which can draw,
    By sea or sky or woman, to one law,
The allotted bondman of her palm and wreath.

This is that Lady Beauty, in whose praise
    Thy voice and hand shake still, — long known to thee
         By flying hair and fluttering hem, — the beat
         Following her daily of thy heart and feet,
    How passionately and irretrievably,
In what fond flight, how many ways and days!