Творение. История искусства с самого начала - Стонард Джон-Пол

Сэмюэл Палмер. Долина, изобилующая хлебами. 1825. Тушь, сепия. 18,2 × 27,5 см

Среди первых работ, созданных Палмером в Шорхэме, была небольшая серия рисунков сепией на темы сельской жизни с применением густых и широких мазков и интенсивных тонов, придававших сценам мистический оттенок. В своей технике Палмер ближе всех европейских художников подошел к китайской тушевой живописи. На картине «Долина, изобилующая хлебами» изображен человек, читающий на фоне пейзажа позднего лета; высокие колосья, часть полей уже сжата. К рисунку Палмер добавил цитату из Библии, которая заканчивается словами: «…луга одеваются стадами, и долины покрываются хлебом, восклицают и поют» [449]. Человек, лежащий с книгой среди снопов, одет в старинное платье: это может быть поэт Елизаветинской эпохи или сам Вергилий, читающий пасторальные стихи в сельском уединении, и вся сцена волшебным образом освещена сентябрьской полной луной.

Это был «поэтически мерцающий свет заката», Вергилиева атмосфера простоты и чистоты, в которой порой возникают видения, подобные фантазии о приключениях христианской добродетели Джона Беньяна «Путешествие пилигрима в Небесную страну» [450]. Как и Вордсворт, которого художник читал наравне с Мильтоном, Палмер встречал природу с «чувством религиозного обожания». Природа никогда не была для него просто природой, она всегда проникнута ощущением, что по ту сторону что-то есть: это было божье творение, которое не только возбуждало «дрожь глазного нерва», как выразился Палмер, но и «порой наполняло до краев духовное зрение лучезарностью небес» [451].

Сэмюэл Палмер стал для Блейка тем же, чем был Рунге по отношению к Фридриху, — более кроткой, более здоровой душой, предпочитавшей оставаться на счастливой стороне жизни. Палмер стремился изобразить мир, наполненный теплым чувством к природе, восходящий к Вергилию и аркадским мотивам древнеримской поэзии, перенеся это чувство на бледное солнце Британии. Тьма и ужас, которые так часто встречаются у Блейка в его кошмарных видениях, воплощающих собой весь фантазийный мир романтиков, далеки от близкого и успокаивающего мира Сэмюэла Палмера.

В Японии во времена Блейка ксилографическая цветная печать переживала расцвет. Изящные сцены с сочными тонами и нежными оттенками, называемые укиё-э, то есть «плывущий» или «бренный мир», стали визитной карточкой Японии. С 1635 по 1868 год, когда сёгуны клана Токугава закрыли страну от внешнего мира (доступ был открыт лишь считаным голландским торговцам), Япония и сама в период Эдо превратилась в плывущий мир поэтического уединения. Самые ранние образы укиё-э создавались на больших расписанных ширмах, украшавших замки японских феодалов на протяжении XVII века, в так называемый период Момояма. Тем не менее окончательно стиль укиё-э оформился в гравюре и книжных иллюстрациях, которые изображали куртизанок из увеселительного квартала Ёсивара города Эдо (нынешний Токио), актеров театра кабуки на сцене и других обитателей ярко освещенных улиц и переулков. Некоторые гравюры — так называемые сюнга — даже откровенно показывали сексуальные сцены. Другие, более целомудренные, изображали пейзажи, птиц и цветы.

Самые первые образы укиё-э — это черно-белые графические рисунки, изображающие самураев и куртизанок, созданные в конце XVII века Хисикавой Моронобу; термин же укиё-э впервые был употреблен в 1681 году. Монохромная ксилография насчитывала в Японии уже больше тысячи лет: впервые она была завезена из Китая примерно в IV веке. Но только в XVIII веке художник Судзуки Харунобу изобрел способ цветной печати. Техника Харунобу состояла в использовании нескольких досок, на каждой из которых наносился свой цвет: этот метод получил название «нисики-э» («парчовые картины»). Как и Блейку, эта техника послужила японскому художнику отправной точкой для путешествия в царство поэзии. Атмосфера пронизана мечтательностью, в воздухе разлит аромат, женщина любуется цветами сакуры при свете луны. На женщине длинное узорчатое платье, она, по-видимому, только что выкурила трубку: ароматный дым смешивается с цветами сливы, стоящими внизу на веранде. Над ее головой в облаке плывут стихи. Этими стихами Харунобу отдает дань японскому поэту IX века Ариваре-но Нарихире и его размышлениям о постоянстве и изменчивости: «Весна… Иль это всё не та же / Не прежняя весна?» — вопрошает поэт [452].

Женщины на гравюрах Харунобу, куртизанки из увеселительного района Ёсивара, напоминают утонченных аристократок хейанского двора, изображенных на свитке «Гэндзи-моногатари» [453]. Их изысканность и идеализированная красота едва ли отражали реальных проституток квартала Ёсивара. Эти картины показывают мир, лишенный не только теней, но и морали: всё подчинено красоте двумерного образа. Если для Блейка красочные оттиски должны были не только развлекать, но и высказывать политическую точку зрения, быть частью большой кампании за свободу человека, то гравюры художников укиё-э — Моронобу, Харунобу и их последователей — были полностью погружены в неизменный мир наслаждения и красоты [454].

Судзуки Харанобу. Молодая женщина, смотрящая на луну из окна. 1768–1769. Ксилография, тушь, краска, бумага. 27,6 × 20,6 см

Ксилография Китагавы Утамаро, изображающая Окиту — прославленную красавицу из чайного дома Нанива в квартале Ёсивара, — показывает, как она любуется собой в зеркале, быть может, поправляет прическу перед своей сменой, когда она будет отмеривать ложечкой чай и очаровывать гостей-мужчин. Мы видим ее лицо лишь в отражении — так, как она видит себя. Утамаро покрыл поверхность листа слюдой — блестящей минеральной пылью, — чтобы создать эффект отражения [455]. В буддизме и синтоизме зеркала считались священными, отчасти из-за того, что они были редкими, но еще и благодаря их волшебной оберегающей силе, словно отражение могло сохранить в себе образ человеческого лица. Посмотреть на себя в зеркало — значит встретиться с самим собой: это мгновение не только тщеславия, но и погружения в себя, — вот почему гравюра Утамаро стала символом всего периода Эдо в японской культуре.

Китагава Утамаро. Окита из дома Нанива, любующаяся собой в зеркале. 1790–1795. Ксилография, тушь, краска, бумага, слюда. 36,8 × 25,1 см

По мере развития ксилографии укиё-э сюжетный ряд вышел за пределы портретов актеров и куртизанок, включив в себя пейзажи самой Японии. Благодаря двум величайшим мастерам-граверам того времени, Андо Хиросигэ и Кацусике Хокусаю, японский пейзаж прославился своей красотой.

Хокусай стал известен как создатель, возможно, самой популярной ксилографии укиё-э за всю историю, изображающей завиток огромной волны с похожими на пальцы пенными щупальцами на фоне Фудзиямы вдали — «В морских волнах у Канагава», или просто «Большая волна». В серии гравюр Хокусая «Тридцать шесть видов Фудзи», созданных, когда художнику было уже за семьдесят, гора Фудзи показана с самых разнообразных ракурсов, какие только можно представить. Для него, как и для всей буддистской традиции, гора Фудзи была священным местом, восхождение на нее могло сохранить жизнь, как гласит популярное толкование ее названия: «Фу-дзи» — «бессмертие».