Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Душа моя, не бойся, не стыдись
Любви земной, любви обыкновенной,
Не порывайся в ледяную высь,
Но в теле пребывай несовершенном.

Ведь без тебя ему, о, как прожить!
Хоть не всегда оно с тобой согласно.
А без него как будешь ты любить
Здесь, на земле, — не по-земному страстно.

Тебя хранит от легкости оно,
А ты его спасаешь от паденья.
Но меж собой враждуя, вы — одно.
Одно в покое и одно в смятенье.

Тюрьма, сума, любовь неверная —
Все ничего, все — не беда!
Но этот холод, тьма пещерная,
Со стен текущая вода,

Ненарушимое молчание
И теснота и тяжесть скал —
Что это — месть иль испытание?
За что? И кто его послал?

Иль это — ад, существование
Которого я отрицал?

Не знаю, как с другими, но со мной
Творится что-то странное весной.

Вот например: апрельский день веселый,
И будто я иду домой из школы.

В руках портфель, он полон школьных книг,
И вдруг навстречу — в зеркале — старик.

Я вежливо дорогу уступаю
И незаметно в зеркало вступаю.

Старик же (кстати, с этим стариком
Я, кажется, когда-то был знаком)

Спешит, спешит к своим каким-то целям,
Скрываясь за углом с моим портфелем.

Надев пальто и палку взяв,
Гулять выходит кошкодав.
Часы на башне полночь бьют,
У стойки негры пиво пьют.
Но важен, как испанский граф,
Обходит площадь кошкодав.
Луна повисла над прудом.
На пустыре веселый дом.
Собаки лают: гав, гав, гав.
Их не боится кошкодав.
И не для них он приберег
С начинкой сладкий пирожок.
Ему ль не знать собачий нрав!
Но любит кошек кошкодав.
А дальше… дальше, как всегда,
Он ждет на берегу пруда.
Потом, до вечера проспав,
Всю ночь гуляет кошкодав.

Пленительность смертельной красоты
И непорочность юного томленья,
Как страсти ядовитые цветы,
Волнуют вновь мое воображенье.

Еще поет свирель, еще луна
Преображает темные просторы,
Еще из гипнотического сна
Я в беспредельность устремляю взоры.

Но где-то, за великою рекой,
Где ветер свищет и поют сирены,
Уже нарушен царственный покой
Неуловимой радостью измены.

У них — свой мир. Своя весна.
Своя любовь. Свое смиренье.
Своя грошовая луна
И смерть своя и воскресенье.

Они идут своим путем,
И мы понять их не могли бы.
А мы для них, как за стеклом,
В большом аквариуме рыбы.

Но иногда, в столетье раз,
Найдя вневременную точку,
Пронизывает рыбий глаз
Их каменную оболочку.

Зевают львы, гуляют дачники,
От пирамид ложится тень.
В арифметическом задачнике
Журчит вода, цветет сирень.

Неравномерно наполняются
Бассейны лунною рудой.
Павлин в дельфина превращается,
Паук становится звездой.

А босяки и математики
Сидят в тюрьме и видят сон,
Что оловянные солдатики
Цветочный пьют одеколон.

Холодная парижская весна —
Как день один, что длится бесконечно.
Ни листика. И башня из окна
Видна, торчащая остроконечно.

И как тогда, в том роковом году
Все решено и нет путей обратных…
Мне весело. Я через мост иду,
В червонном золоте лучей закатных.

На берегу — на левом — детвора
Играет в садике перед собором.
О, как легко! А ведь еще вчера
Моя любовь казалась мне позором.

Гроза уходит на восток,
И солнце в лужах отражается.
Промокнув с головы до ног,
Кляну судьбу, как полагается.

Порой и темные пути
Приводят к миру и спасению.
Но все ж — о, Господи, прости! —
Дивлюсь я Твоему терпению.

Не о погоде говорю,
А о свободе зла таинственной.
И если я Тебя корю,
То уж таков мой нрав воинственный.

Душе, что ветхий свой покров
Не сбрасывает от стыдливости,
Хотелось бы не только слов
О доброте и справедливости.

Не только смутного «потом»,
Случайной радости недлительной,
Но торжества добра над злом —
Любви победы ослепительной.

Собаку мальчик потерял в лесу,
Не в настоящем русском, а в Булонском.
Должно быть, надоело бегать псу
По голым кочкам и дорожкам конским.
В собаках я когда-то ведал толк.
Он был хорош, играл все время с нами,
Немецкая овчарка — «серый волк» —
С веселыми и умными глазами.
Он не нашелся. Он не мог не знать
Дорогу к дому, где мы долго жили…
Вот так и мы уходим умирать
Вдали от тех, кого всю жизнь любили.

Не дослушав плачущей виолы
и забыв, что продолжалась месса
из собора выйдя догоресса,
опустилась на скамью гондолы.
Праздник был томительно хвалебен,
ей хотелось зарева заката
свежего, как зрелая граната,
яркого, как петушиный гребень.
И в порыве дикого каприза,
потеряв трех герцогов из свиты,
отдавала шею и ланиты
поцелуям женственного бриза…
Вдалеке раскинулись лагуны,
а до слез влюбленные поэты
сочиняли скучные сонеты,
ударяя яростью о струны.
А потом, вернувшись слишком рано
во дворец извивами канала,
принести велела два бокала
тонко отшлифованных в Мурано.
И под звук далекой серенады,
запретив улыбки и вопросы,
распустила вьющиеся косы,
темные, как ночь Шахерезады.
И смеялась, жемчугом играя,
в хрустале отравленная пена…
Было тихо, лишь у гобелена
раздавался шепот попугая.
И с неясной сказкою во взоре
Говорила, чувствуя румянец:
«Не придешь, о гордый иностранец,
Любоваться мною, как в соборе?»

Мы тоже те, чья кровь обречена
Не причащать из драгоценной чаши.
На мир, как на чужое и не наше
Мы смотрим из раскрытого окна.

И взяв себе Любовницу из Муз,
Мы всюду будем приняты в гостиной,
Сгибая в старости сухие спины,
Носившие большой, но легкий груз.

И, как-нибудь упав, не сможем встать:
Так дети, расшалившиеся в жмурки,
Роняют на пол дряхлые фигурки,
А после забывают их поднять.