Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Все в этот вечер было странно,
Воздушно, трепетно, туманно.

Дождь моросил, фонарь горел.
Без шляпы, в макинтоше длинном,
Я на мосту стоял пустынном
И в воду сонную смотрел.

Стоял, смотрел… Одно движенье —
Конец всему и разрешенье,
Забвенье вечное, покой.
Но тут как будто сквозь дремоту

Мне вдруг почудилось, что кто-то
Следит внимательно за мной.

И осветилось дно речное:
«Покоя хочешь? Нет покоя.
Другое дно под этим дном».
И стало страшно мне и стыдно.
Но ничего уже не видно
В потухшем зеркале речном.

За морями далеко,
Над землею высоко,
На Лазурь-горе зеленой
Жил да был монах влюбленный.
А в кого он был влюблен,
Ведал только Бог да он.

Проходили семь старух,
Все вдовицы, кроме двух.
Проходили три девицы,
Крутобоки, белолицы.

Проходила дрянь в штанах.
Но не в них влюблен монах.
Месяц всходит из-за гор.
По тропе крадется вор,
Нос крючком, волос — папаха,
Прямо к хижине монаха.
За плечами — узелок,
В узелке — пустой мешок.

Говорит: «Отец святой,
Не взыщи за нрав крутой.
Понял ты мою природу:
Для тебя — в огонь и в воду.
Не клялся ль, что украду
Я вечернюю звезду?

Я украл, да не донес.
Чуть скатилась под откос,
Я поймал ее, нагую,
За косу за золотую.
Но она, как тень легка,
Упорхнула из мешка».

Тут монах заголосил:
«Без нее мне свет не мил.
Ни любви не быть, ни чуду.
Что теперь я делать буду?»
Утешает вор: «Найду
Краше во сто раз звезду.
Не тужи, доверься мне.
А лежит она на дне,
В глубине морской, сияя
Как жемчужина большая,
И нежней, чем этот свет,
Во вселенной света нет!»

Горит над озером звезда
И отражается в воде.
Тебя я видел… но когда
И на какой звезде?

О, вспомни, может быть, на той,
Что, в этот предвечерний час,
Своей далекой чистотой
Заворожила нас.

И чей развоплощенный свет
Еще играет на волнах, —
На той, которой больше нет
Ни в прозе, ни в стихах…

Увы, я вспомнить не могу.
Все это было, как во сне,
На незнакомом берегу,
В сверканье и в огне.

Здесь, от куриного помета
Одно спасение — метла.
Любовь — которая по счету? —
Меня в курятник завела.
Клюя зерно, кудахчут куры,
Шагают важно петухи.
И без размера и цензуры
В уме слагаются стихи.

О провансальском полдне знойном,
Переходящем в полумрак,
О поведенье недостойном
Стихи слагающих бродяг.

Если ты меня ужалишь,
Я тебя, осу, убью.
Смертью ты не опечалишь
Душу смелую мою.

Вот пчела — другое дело.
Хоть под платье, хоть в усы.
И куда приятней тело
У пчелы, чем у осы.

Нынче брит я, как татарин,
И не сходит тень с чела,
Но тебе я благодарен,
Незлобивая пчела.

Был бы жалким я уродом,
Жил бы, всех и все кляня,
Если б с детства райским медом
Не питала ты меня.

Что мне Париж! Там нет меня.
Там все иное, все иначе.
Мотоциклетки трескотня
Да по ночам концерт кошачий.

А здесь вода — она течет,
Она поет, она струится.
И месяц голубой с высот
Задумчиво в нее глядится.

(Иль в облаках над ней плывет
Как бы завернутый в бумагу.)
И путник, наклонившись, пьет
Луной не тронутую влагу.

Он пьет, и кажется ему,
Что в неподвижности движенья
Он видит рая отраженье,
Невидимое никому.

Ты в шахматы играла с привиденьем,
А на дворе, под проливным дождем,
Стоял китаец. Все, казалось, в нем
Дышало нескрываемым презреньем.
Но проиграв, с угрозой бесполезной
Исчезло привиденье, дождь прошел.
Один китаец ждет — упрям и зол.
И как уйти: он был — трубой железной

Перед твоим окном, чернодымящей.
Но в час, когда средь голубых палат
В малиновых штанах гулял закат,
В тот час он был китаец настоящий.

Он голосом рассчитанно-негромким
Любезности ученые шептал,
Утонченными пытками пытал
И сложные чертил головоломки.

С младенцем нежным, чуть не с люльки,
Связался черт, и сам не рад.
То подавай ему свистульки,
То барабан, то шоколад!

Младенец плачет и смеется,
Недавний вспоминает рай.
И черт несчастный, как ни вьется,
А райских слуг изображай.

Потом — без всякого уж толка —
(Однако черт ничуть не зол),
Хромого представляя волка,
На четвереньки и под стол.

Так дни бегут, растет младенец,
Стареет незаметно бес,
Теперь он страшен, как чеченец.
Но зверь лицом — душой воскрес.

А страж-хранитель, что в загоне,
Слетев с заоблачных высот,
Смиренно-тих, как на иконе,
Ему свой меч передает.

Как смертоносной чумной заразы,
Любви бежал я, но изнемог.
И златокудрый, голубоглазый
Ко мне ворвался крылатый бог, —

В прохладный сумрак моей пещеры,
Где я недолгий вкушал покой…
Напротив город жемчужно-серый
Волшебно-близок — подать рукой.

И дерзкий отрок склонился, глядя
На плащ мой темный и на меня:
«Скажи, какого безумства ради
Бежишь от счастья, как от огня?

Смотри — вот город. Он недалеко.
Но знай, вернешься ни с чем назад.
Никто не может вступить до срока
В его пределы — ни стар, ни млад.

А срок… — Тут вынул он из колчана
Стрелу и сердце мое пронзил. —
Иди, — сказал он, — теперь не рано!»
Взбежал на скалы, и след простыл.

Она одна, и ей названья нет.
Не Сириус, не Вега, не Венера.
Темна, о друг, темна твоя пещера,
Но и туда ее доходит свет.

Немеркнущий — до сердца твоего,
Как дальний зов. И он его коснется.
В ответ оно сильнее не забьется,
Как будто не случилось ничего.

Но станешь ты неведомо о чем
Грустить, вздыхать и по ночам томиться.
Чего-то ждать. И рай тебе приснится,
У входа ангел с огненным мечом.

И ангела ты будешь умолять
Пустить тебя к заветному порогу.
Заплачет ангел, преградив дорогу
Тебе мечом. И вот ты здесь опять.

Один, как был. Звезда горит в окне,
Рассветный ветер с гор прибрежных веет.
Молчит душа. Она еще не смеет
Назвать того, с кем плакала во сне.