Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Мы тоже те, чья кровь обречена
Не причащать из драгоценной чаши.
На мир, как на чужое и не наше
Мы смотрим из раскрытого окна.

И взяв себе Любовницу из Муз,
Мы всюду будем приняты в гостиной,
Сгибая в старости сухие спины,
Носившие большой, но легкий груз.

И, как-нибудь упав, не сможем встать:
Так дети, расшалившиеся в жмурки,
Роняют на пол дряхлые фигурки,
А после забывают их поднять.

Порвать себя, как тряпку, на куски
И выбросить канавам или тине,
И вздрогнуть, если радости отныне
Забудутся и станут далеки.

Быть гордым, не сгибаться пополам
В сражениях сознания и плоти,
И все-таки на первом повороте
Продаться неразборчивым устам.

Быть бедным, как сжигающий огонь,
Не видеть даже солнечного света
И лечь, как драгоценная монета
Кому-нибудь в просящую ладонь.

Уже длинней и легче стали тени,
Мосты упруго изогнули спины,
Прошел мошенник с шапкой на бекрени,
И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,
Холодный мрак безжалостно расколот,
На мертвой башне быстрые Вулканы
Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо
Хранишь на всем старинные печати,
А помнишь, как ты отняла у Рима
Литых коней монументальной рати,

И как потом благословив стихию,
Во времена крестового разгула,
Твои купцы уплыли в Византию,
Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини
Сжимали кисти бешено и плотно, —
Какой восторг рождающихся линий
Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций
Открыли чьи-то бешенные пытки —
Теперь под колоннадой прокураций
Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы
И сквозь давно не ношенные цепи
Смотреть на искривленные гримасы
И на разврат твоих великолепий

И опускать в испорченные бездны
Своих корней испорченные ткани,
Пока дракон, ревущий и железный,
Не оборвет моих очарований…

Весенний воздух, лужи, капли с крыш,
Вдали фигура зоркого жандарма.
И на углу, столетний, ты стоишь,
Безвредных истин трезвая казарма.

Минувший век медвежьею душой
Тебя терпел, как скучную причуду,
И гнет, непережитый и простой,
Еще упорно смотрит отовсюду.

Но ты устал от правил и от шпор,
От приказаний в голосе и взоре;
И неспокоен длинный коридор
И полумрак твоих аудиторий.

Не передать затверженным словам
О накипевшей ярости усилий,
И человек, бессмысленно упрям
В покорности величию и пыли.

Но где-то бьется мировая дрожь,
И не возникнет неизбежный гений,
Из веры в схоластическую ложь —
Из прихоти кустарных откровений.

Кто вырастет, играя в би-ба-бо,
целуя перед сном гримасный ротик,
кто нас полюбит в мраке библиотек,
как мы — эпоху буклей и жабо?

Тот, может быть, найдет в пыли поэм,
в прозрачных пятнах сочного офорта,
такой же блеск, как в замках Кенильворта,
и грусть уже потухших диадем.

И будет он душою букинист,
влюбленный в почерневшие гравюры,
в пан<н>о, в стихи, как в отзвук увертюры,
забытой, как осенне-хрупкий лист.

И в мерном шаге бронзовых минут,
в усталом сне могильно-темных комнат,
он их найдет. Их снова вспомнят… вспомнят,
они живут.

Я будто вырос из всего на свете
и все кругом бесцельно и некстати.
Наверно так же вырастают дети
из страшных сказок и коротких платьев.

И замолчали сгорбленные няни,
и так понятны сделались предметы,
и нет уже ни слов, ни очертаний,
лишь маятник отстукивает где-то.

А мир все неподвижнее и старше,
Он, утомленный, дремлет на дороге,
и бородой закрыты патриаршей
его большие, каменные ноги.

Всё равно: если все прикладом
раздробляют друг другу грудь,
берегись от людского стада
отличаться хоть чем-нибудь.

А не то в этот час недаром
о тебе пожалеет мать:
опрокинут одним ударом,
упадешь и не сможешь встать.

Будет больно тебе и плохо,
отойдет победитель, глух.
Никаким покаянным вздохом
не обманешь звериный нюх.

Только рядом качнется стебель,
промелькнет лошадиный хвост,
и застынут на черном небе
неподвижные кольца звезд.

Часы Публичной библиотеки
Сказали: половина пятого.
Гостиный двор. В пальто на котике
Прошла любовница богатого.

И грязью мелкою и талою
Ложится снег по лентам каменным…
Трамваи улицу усталую
Перекрестили крестным знаменьем.

А на углу, годами согнутый,
Ларек с халвою и пирожными.
И люди, наглухо застегнуты,
Идут, застывшие и ложные.

О, кто из нас при свете месяца
Сегодня, потеряв терпение,
На чердаке своем повесится
Из чувства самосохранения?

Ни о чем не думал и жил как в башне,
Умереть хотел от своей руки,
Но случилось что-то, и я не вчерашний,
Не боюсь ни людей, ни слепой тоски.

Словно вдруг тугие порвались узы
И легко забыть о себе самом.
Я не знаю, лучше я стал иль хуже,
Отчего я прав, я пойму потом.

И проходят ночи и дни без счета,
Но в тревоге радостной и простой
Веселей и легче моя забота
И неутомителен мой покой.

О снах — молчи. Знай, сна не рассказать,
Не выразить ни радости, ни боли.
Волшебный этот свет — как передать,
Что обновляет душу поневоле?
Иль тот, другой, чей незаметный след
Опасен, как смертельная зараза.
О, ничего в нездешнем мире нет
Доступного для уха иль для глаза.

Как объяснить, чем страшен этот сон,
Сам по себе такой обыкновенный,
Что с детства с незапамятных времен,
Мне снится, повторяясь неизменно?
Все тот же полукруглый коридор,
И я иду, не смея оглянуться.
И до сих пор мне снится, до сих пор,
Что я заснул и не могу проснуться.

Как до войны, в тот первый год счастливый,
Когда все было нипочем,
По лестнице, походкой торопливой,
Ты поднялась. Своим ключом

Открыла дверь, и я не удивился.
Я все забыл, я был как пьян.
И так же дым от папиросы вился
И цвел под окнами каштан.

Но вдруг виски мои похолодели.
Как мог забыть я? Где я был?
О, милый друг, ведь нынче — две недели,
Как я тебя похоронил.

А ты — как будто не было разлуки.
Ни этих дней, что я влачу, —
Идешь ко мне, протягиваешь руки.
Нет, нет… не надо… не хочу!