Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Что могло быть ближе этих мыслей Достоевскому? Под трагической маской он таил вечную жажду полной гармонии, торжественной литургии мира. Фантастическая, дерзкая мечта Федорова могла быть тайной его мечтою.
В мире мерзко и страшно, но стоит только человечеству сговориться в одну и ту же минуту подпрыгнуть, и земля сдвинется со своей оси... Стоит всем сделать одно и то же усилие, и человек изменится физически, станет Богом. Не только страдания не станет, не станет ни смерти, ни рождения. Человек будет не жить, но пребывать вечно...
В письме к человеку, который познакомил его с мыслями Федорова, Достоевский рассказывает, что прочел, не говоря чье это, изложение учения Федорова «молодому нашему философу», Вл. Соловьеву. «Я нарочно ждал его, - пишет Достоевский, - чтобы ему прочесть Ваше изложение идей мыслителя, так как нашел в его воззрении много сходного. Это дало нам прекрасных два часа. Он глубоко сочувствует мыслителю...»[214]
Так завязалось знакомство с Федоровым Соловьева. Соловьев называл его своим учителем, духовным отцом и утешителем. Писал: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятил этому чтению всю ночь и часть утра, а следующие два дня много думал о прочитанном. Проект Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров, поговорить же нужно не о самом проекте, а о некоторых теоретических его основаниях и предположениях, а также о первых практических шагах к его осуществлению... Ваша цель не в том, чтобы делать прозеллитов или основывать секту, а в том, чтобы общим делом спасти всё человечество...»[215]
Ученье Федорова было известно немногим. Но среди этих немногих были - Толстой, Достоевский, Соловьев.
Есть мысли, видные издалека, как высокие деревья; им удивляются все, их принимают как должное, к присутствию их привыкают.
Есть мысли как зерна. Они не видны вовсе, скрыты в земле, но ростки их подымают землю, а плоды - питают человека, входят в его кровь, претворяются в его тело - поддерживают в нем дыхание жизни.
Такими были мысли старика со страшными глазами из Румянцевской библиотеки, скромного книголюба и книжника, а втайне дерзкого реформатора жизни.
3
Статьи, записи, письма, устные беседы Федорова были обнародованы только после его смерти. Сам Федоров не искал распространения своих идей. О себе он также говорил и писал мало. О жизни его почти ничего не известно. С трудом удается установить дату его рождения. Рассказы о его происхождении противоречивы и не полны.
При библиотеках он работал с 1868 г. - сначала в Чертковской, затем в библиотеке Румянцевского музея, где прослужил около 25 лет, и, наконец, в библиотеке московского архива министерства иностранных дел[216].
Жил он чрезвычайно бедно, одевался кое-как, питался чем попало, деньги презирал, получив, спешил отделаться от них, рассовывал по рукам сторожей и своих «пенсионеров». Восклицал с испугом, найдя в кармане завалявшуюся копейку:
– Как их ни трать, а они всё еще остаются, проклятые![217]
Жил аскетом, хотя аскетизма не проповедовал. Аскетизм, бессребрие были в его природе.
Посетив Федорова, Толстой записал в дневнике: «Николай Фед., святой. Каморка. Исполнять? Это само собой разумеется. Не хочет жалованья, нет белья, нет постели»[218].
Об этой каморке и голых досках упоминают и другие.
С виду это был «худенький, среднего роста старичок, всегда плохо одетый, необычайно тихий и скромный. Ходил зимой и летом в одном и том же стареньком пальто. На шее, вместо воротника, носил он какой-то клеенчатый шарфик. У него было такое выражение лица, которое не забывается...» (Воспоминания Ильи Львовича Толстого)[219]
Перед нами фигура, вышедшая из романов Достоевского. По первому взгляду жалкая, приниженная фигура, но почем знать, какие пламенные мечты, способные сжечь мир огнем второго крещения, скрываются под этой скромностью и залатанной бедностью Девушкина? Ведь, если приглядеться, у него было такое выражение лица, которое не забывается. «Страшные глаза» - как знать, чем эти глаза казались страшными прислуге Черногубова. Может быть, своею требовательностью? Или за ними, в тайных глубинах существа Федорова уже начинался процесс «физического изменения»...
Но мысль о вечной литургии жизни, где нет и никогда не было смерти, не победила временного уничтожения. Тело Федорова должно было подчиниться закону этого уничтожения. Осталась его мечта о общем деле человечества.
«Философия общего дела» - под этим общим названием и изданы его посмертные произведения.
Умер Федоров в больнице, в 1906 г. 75-ти лет. До последней минуты ум его горел всё той же мыслью. Только по временам у него прорывалось личное - «кажется, это последнее» и «должно быть, и то также будет...», то - пустота, промежуток между смертью и воскресением.
Похоронен он на кладбище Скорбященского женского монастыря. Над его могилой чугунный черный крест, на перекладине надпись - «Христос Воскресе...»[220].
В Бхагават-гите сказано:
– Истинно смерть для рожденного и истинно рождение для умершего[221].
Молва, 1933, № 294, 23-25 декабря, стр.4. Статья основана на материалах, присланных Гомолицкому из Праги К.А. Чхеидзе.
Рисунки русских писателей
В Праге художник Н.В. Зарецкий открыл выставку автографов, рисунков и редких изданий русских писателей, начиная от Ломоносова и кончая современными нам писателями.
Ядро выставки составляет коллекция самого Н.В. Зарецкого. Часть книг предоставлены «Славянской Книговней» и библиотекой пражского Национального музея.
Каждый писатель по возможности представлен наличием портрета, автографа, книги и рисунков. Кроме того, на выставке имеются портреты русских писателей - довольно полная галерея портретов, начиная с Тредьяковского и Кантемира.
Из редких изданий выставлены «Российская грамматика» Ломоносова 1755 г. Его же: «Alt-Russische Geschichte», изданная в Риге и Лейпциге в 1768 г., «Собрание разных сочинений» Спб. 1803 г. и «Краткое руководство к красноречию» Спб. 1810 г.
Жуковского: - «Баллады и повести» Спб. 1831 г.
Батюшкова: - «Опыты в стихах и прозе» Спб., 1817, «Сочинения» 1834.
Первые издания «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника» и т.д.
Есть автографы: подлинник стихотворения Жуковского, письма Батюшкова к Н.И. Гнедичу, автографы Хомякова, Шевченко, подлинник стихотворения Лермонтова «На смерть Пушкина», автографы Полонского, Достоевского, Л. Толстого, Розанова, Ремизова, Волошина, Гумилева и др.
Идея выставки рисунков писателей представляет особый интерес. Коллекция Зарецкого лишний раз подтверждает давно известный факт, что писательский талант очень часто совмещается с призванием к живописи. Почти все известные писатели и поэты рисовали. Беглые рисунки пером встречаются в черновиках Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Лермонтова, Гоголя и др. Рисунки Шевченко свидетельствуют о том, что он обладал недюжинным талантом живописца. Полонский писал масляными красками. Рисунки Волошина печатались в «Весах». В Париже в прошлом году происходила выставка рисунков Ремизова. На выставке Зарецкого рисунки Ремизова занимают две витрины.
Коллекция рисунков Зарецкого открывается с репродукции мозаик Ломоносова. Затем следуют рисунки Жуковского (около 20), автопортрет Батюшкова, около 20 рисунков Пушкина, 5 - Баратынского, около 10 - Гоголя, 15 рисунков Шевченко, 15 и автопортрет - Лермонтова, этюд «Летний вечер» Полонского, 2 рисунка Достоевского, рисунок к «Азбуке» Толстого, 4 рисунка Короленко, рисунок из письма Розанова, 2 к «Огненному ангелу» Брюсова, альбомы Ремизова (портреты кавалеров и грамоты «Обезвелволпала», рисунки и проч.), иллюстрации Волошина, рисунок Гумилева, 6 рисунков Блока и т.д.
Всего на выставке представлено 32 писателя. Из современных зарубежных, кроме Ремизова, имеется еще несколько имен.
Молва, 1933, № 298, 31 декабря 1933 - 1 января 1934, стр.3. Подп.: Е.Н
Рождение стиха
Всё чаще и чаще приходится слышать о кризисе, если не гибели, стиха. Уже давно эта тема беспокоит зарубежного критика. В мартовском же, 3-м номере «Встреч» помещена статья В.В. Вейдле, красноречиво названная - «Сумерки стиха».
Всё это странно и неправдоподобно. Не может быть, чтобы в наше время, насыщенное, как никогда, драматизмом и поэзией, время необычайной творческой напряженности, стихи не только не звучали заповедями новых заветов (ведь поэты - «непризнанные законодатели мира» - Шелли), а сейчас пора как раз «законодательная», идущая на смену отзвучавшего блоковского «пророческого» периода –
Я безумец! Мне в сердце вонзили
красноватый уголь пророка... [222]
... Да, был я пророком (Блок)[223],
не только не вели, но оказались лишними, умерли,
как умирают птицы и цветы[224].
Всё протестует, всё восстает против этого утверждения. Нет.
Не в гибели стиха совсем дело. Стихи не гибнут.
Стихи чают революции.
Революция, прошедшая по нашим душам, должна пройти и по стихам, не оставив от них камня на камне. Как души наши не могли остаться старомодными шкатулками для сувениров прошлого благополучия, не могут оставаться ими и стихи. Невозможна и оскорбительна теперь в стихах не только бальмонтовская сладкопевность:
