Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Молва, 1933, № 258, 10 ноября, стр. 2-3. Вступительное слово, произнесенное на собрании Литературного Содружества 4 ноября 1933.
«Аида» в постановке А.И. Улуханова в Большом Театре
Как бы ни была стара и затрепана опера, А.И. Улуханов всегда найдет в ней новые неиспользованные темы и сумеет выдвинуть их на первый план. При этом большой опыт, скопленный им за время своей многолетней режиссерской деятельности, он соединяет с высоким художественным тактом. Ради цельного художественного впечатления он смело ломает либретто оперы и не считается с вошедшими в привычку, давно приевшимися приемами старых постановок.
В результате опера смотрится как новая.
Перед зрителем, приготовившимся увидеть, может быть, в 20-й раз всё то же неизбежное действие, являющееся только предлогом для того, чтобы прослушать любимые арии, неожиданно широко распахиваются двери в преображенный мир оперы.
И зритель, никогда не предполагавший, что в давно заученной им наизусть «Аиде» таится столько скрытых возможностей, невольно подпадает очарованию новой постановки.
Но главное, что, может быть, подкупает в постановках А.И. Улуханова, это их жизненная правда. Ради нее он дробит привычные акты на картины, перебрасывает действие из одного места в другое. Этим он освобождается от пут условностей, казалось бы, неизбежных на сцене: место не стесняет его. В первом акте «Аиды» А.И. Улуханов переносит зрителя из одной залы дворца фараона в другую, тем самым выделяя и подчеркивая драматизм и красочность средней картины, где действие происходит в тронном зале.
На большую высоту поднята также сцена в святилище, в которой А.И. Улуханов дал картину египетского богослужения. Впечатление от этой картины остается неизгладимым. Жрица, которую до сих пор прятали за кулисы, выдвинута им на первое место. Она стоит на возвышении, возглашая однообразную молитвенную фразу, подхватываемую тихими голосами хора. Ее медленное воздевание рук, светильники, которые поднимает и опускает хор, группы танцовщиц - танцующих одними руками, изображая трепет пламени, неподвижный жрец, возносящий безмолвную молитву перед жертвенником, - всё это создает молитвенную торжественную обстановку.
От картины к картине А.И. Улуханов ведет зрителя через жизнь древнего Египта, внушая его мудрую философию, показывая его солнечный преходящий быт и мрачные подземелья его вечных гробниц. Тяжесть камня, нависающего над жизнью, залитой солнцем, чувствуется с первой картины. Сцена за сценой действие приближается к неподвижно хранящим тайну смерти гробницам, чтобы опуститься на их дно.
Этот путь с поверхности жизни в глубину подземелий символически показан в картине суда, где судьи спускаются по каменным ступеням, начинающимся вверху сцены и исчезающим под нею. Суд происходит глубоко внизу, откуда доносятся голоса судилища.
В последней сцене с вечным мраком борется, потухая, светильник, освещающий фигуры Радамеса и Аиды, замурованных в подземельях святилища. Пламя тухнет. Сцену окутывает тьма...
Немалую помощь оказал А.И. Улуханову своими декорациями С. Яроцкий. Он дал незабываемый контраст пестрой подвижной жизни и мертвенного молчания камня.
Молва, 1933, № 281, 7 декабря, стр.3. Подп.: Л.Г. Ср. также: Л.Г., «Беседа с А.И. Улухановым. По поводу постановки “Аиды” в Большом театре в Варшаве», Молва, 1933, № 279, 5 декабря, стр.3. Улуханов Александр Иванович (? - 1941, Львов) - артист оперы (бас) и оперный режиссер. До 1926 г. работал в Советском Союзе, затем ставил спектакли в оперном театре Львова. Гомолицкий был знаком с ним по встречам в Остроге в конце 1920-х гг. См. о нем: А.М. Пружанский. Отечественные певцы. 1750-1917. Словарь. Часть вторая (Москва: Композитор, 2000), стр.101-102.
Н.Ф. Федоров. К 30-летию со дня его смерти (28.XII.1933)
1
«Мне очень тяжело в Москве, - писал в 1881 г. Л.Н. Толстой В. Алексееву: - Есть здесь и люди. И мне дал бог сойтись с двумя.
Один - это В.Ф. Орлов. Другой - Н.Ф. Федоров.
Это - библиотекарь Румянцевского музея, помните, я Вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскресение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. Не бойтесь, я не разделяю его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель. Во-вторых, и главное, благодаря этому верованию, он по жизни чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: да, это разумеется, и я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий, всё отдает, всегда весел и кроток»[206].
Толстой спешит оправдаться перед Алексеевым - «это не так безумно, как кажется», «Не бойтесь, я не разделяю его взглядов»... В действительности же был момент, очень близкий к дате этого письма, когда не только «святость жизни» Н.Ф. Федорова, но и его идеи увлекали Толстого.
Однажды у него, по словам Н.Н. Черногубова[207], вырвалась такая фраза:
– Если бы у меня не было своего учения, я был бы последователем учения Николая Федоровича (Федорова)[208].
Но каждый раз, когда Толстой пытался заговорить об этом учении (а он делал не одну такую попытку, как следует из записей самого же Федорова), он встречал или недоумение, или насмешку. Федоров вспоминает о «неудержимом смехе всех присутствовавших», вызванном словами Толстого, развивавшего его идеи.
По-видимому, Толстой не встретил в окружающих сочувствия к своему увлечению Федоровым. Не встретил он сочувствия и в самом Федорове.
У мистика Федорова и рационалиста Толстого не могло быть общего языка[209]. Они вынуждены были остаться чуждыми друг другу, хотя Толстого и влекла к себе, быть может, более, нежели сущность учения Федорова, святость его жизни.
Характерно одно столкновение, которое произошло между Толстым и Федоровым.
Толстой сказал Федорову, показывавшему ему свои библиотечные сокровища:
– Мало ли пишут глупостей, следовало бы всё сжечь.
У Федорова из дрогнувших рук выпала книга. Он схватился за голову и воскликнул:
– Много я видел на свете глупцов, а такого еще не видал!
Еще на следующий день, как рассказывает А.С. Пругавин, он, обычно спокойный, «весь горел, кипел и негодовал»[210].
Антагонизм впоследствии перешел в открытую враждебность со стороны Федорова. Для Толстого же встреча с ним имела серьезное значение.
Осмеянный, непримиримый Федоров имел большее влияние на Толстого, чем Сютаев и Бондарев[211]. Он показал Толстому идеал слияния праведной простоты, святости с вершинами умственной культуры и оттолкнул его от этого идеала.
Да, рационализм Толстого не мог принять учения Федорова.
Толстой начал с фразы в письме Алексееву: «не бойтесь, я не разделяю его взглядов...», и кончил принципиальным опрощением, слепой открытой враждой к науке и культуре.
2
Сгорбленная фигура старика-библиотекаря, бессребреника, одетого в рубище, с аскетическим лицом и «страшными глазами» (Н.Н.Черногубов, бывший хранитель Третьяковской галереи, рассказывает: - прислуга докладывает: «пришел этот старик со страшными глазами»)[212], прошла по жизни не одного только Толстого.
Достоевский сознавался, прочтя изложение идей Федорова, что «совершенно согласен с этими мыслями», что прочел их «как бы за свои»[213].
– Человеку надо измениться физически, чтобы сделаться Богом, - восклицает Кириллов у Достоевского.
Этого физического изменения, преображения плоти, победы над «временной смертью» добивался Федоров.
Не самолюбие, не вселюбовь - цель человека, а общее дело. «Жить дóлжно не для себя и не для других, а со всеми и для всех». Жить же для всех значит, - писал Федоров, - «объединение всех живущих имеет целью работу над воскрешением всех умерших». Потому что - «нет смерти вечной, а уничтожение временной есть наше дело и наша задача».
Когда человечество преобразится, овладев тайною воскресения, и все умершие до сего дня восстанут из мертвых, не будет ни смерти, ни рождения. Ведь смерть и рождение связаны нерасторжимыми узами, неразделимы. Одинаково противоестественны для разумного существа.
Тогда трагическое начало должно будет исчезнуть из жизни и замениться началом литургическим...
Что могло быть ближе этих мыслей Достоевскому? Под трагической маской он таил вечную жажду полной гармонии, торжественной литургии мира. Фантастическая, дерзкая мечта Федорова могла быть тайной его мечтою.
В мире мерзко и страшно, но стоит только человечеству сговориться в одну и ту же минуту подпрыгнуть, и земля сдвинется со своей оси... Стоит всем сделать одно и то же усилие, и человек изменится физически, станет Богом. Не только страдания не станет, не станет ни смерти, ни рождения. Человек будет не жить, но пребывать вечно...
