Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Примите уверения и пр.
Л.Н.Гомолицкий
Судьба Гальшки и Дмитрия Сангушки продолжала волновать Гомолицкого до глубокой старости. Он обращался к ней и после войны в книгах Czasobranie (1963) (Leon Gomolicki, Proza. T. 1. Wstęp i opracowanie Jerzy Rzymowski, Łódź: Wydawnictwo Łódzkie, 1976, str. 193-195 и 244-252), «Dzikie muzy», в кн.: Leon Gomolicki, Proza. T. 1. Wstęp i opracowanie Jerzy Rzymowski (<Łódź:> Wydawnictwo Łódzkie, <1976>), str. 343-356) и с добавлением очерка «Grób w Jaromerzu» о посещении могилы Димитрия в костеле св. Микулаша в Яромерже во время поездки в Чехословакию - в кн.: Leon Gomolicki. Przygoda archiwalna (Wrocław et al: Zakład narodowy im. Ossolińskich, 1976), str. 129-168. См. также упоминания в его кн.: Leon Gomolicki.Horoskop (Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1981), str. 6, 51.
Концерт Игоря Северянина
3 ноября в помещении Союза Еврейских Писателей и Журналистов состоялся концерт И.В. Северянина. Поэт познакомил с новым периодом своего творчества (1922-1931 гг.), прочитав стихотворения, вошедшие в сборники: «Классические Розы», изданные в Белграде в 1931 г., и «Литавры Солнца», который пока находится в рукописи, но готов к печати.
Перед нами новый Игорь Северянин: его своеобразная знакомая легкость и свежесть поэтического языка перенесена на строгую классическую почву. В темах: природа, семья; созерцательное умиротворение; мудрое презрение к людям, которое исходит из живой требовательности к их человеческому достоинству. Все разбросанные по прежним сборникам блестки смиренного лирического покоя и одинокого ума здесь сливаются в одну напряженную ноту.
На Голубой цветок обрек Новалис, –
Ну что ж: и незабудка голуба[119].
Вернувшись из шумной культурной жизни к природе, Северянин понял,
Что мне не по пути с культурой,
утонченному дикарю.
Что там всегда я буду хмурый
меж тем, как здесь всегда горю...[120]
И вот здесь, у моря, среди лесов, поэт вновь находит себя.
Идти лесными тропками легко,
Бесчисленные обходить озера,
Идти не очень тихо и не скоро,
Дышать сосной и влагой глубоко.
Со мною только удочка моя –
Дороже всех услад земных тростинка...[121]
Созерцательность дает поэту новые силы к творчеству, и язык его прибретает живую описательную силу. Как сам говорит он:
облагораживает мне уста
непререкаемая красота[122].
Вот несколько отрывков, дающих понятие о современной манере Северянина изображать:
И с каждым километром тьма
Теплела, точно тон письма
Теплеет с каждою строкой,
Письма к тому, кто будет твой[123].
..........................
Отдыхали на камне горячем и мокром.
Под водою прозрачное видели дно...[124]
..........................
Когда же легли все спать,
Вышел я на крыльцо:
Хотелось еще, опять
Продумать ее лицо...
На часах фосфорился час.
Туман возникал с озер[125].
И душу поэта посещает мир, новое смиренномудрое спокойствие:
Всех женщин всё равно не перелюбишь,
Всего вина не выпьешь всё равно...
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно[126].
Северянин говорит: «Людское свойство таково, что не людей оно пугает»[127]. Посреди дикого мира моря, лесов и озер, бродя со своей удочкой-«тростинкой» и стихами, поэт чувствует себя Паном, задумавшимся вдалеке от суеты, катастроф и борьбы «так называемых людей», двуногих «сверхзверей». Возвращаясь же к ним, он теперь чувствует много горечи и находит бичующие и призывающие к «Человеку» слова:
Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют –
И в этой жизни смысл находят...
Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно...
Какая им иная страсть?
Ведь с них и этого довольно...[128]
Новая строгая манера чтения пришла со строгостью нового содержания стихов. За сдержанными размеренными словами чувствуется скрытая волнующая сила.
За Свободу!, 1931, № 294, 5 ноября, стр.6. Подп.: Л.Г.
Довид Кнут
1
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Сын Меира - Кто - Просвещает тьмы,
Рожденный у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги...
Я помню всё:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайми.
И страшный час:
Обвал и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо...
Я помню всё: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор,
И дым, и вонь отцовской бакалейки –
Айва, халва, чеснок и папушой, –
Где я стерег от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Тысячелетия бродившее вино,
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз любови и тоски –
Блаженный груз моих тысячелетий[129].
.......................
Так Кнут начинает первую книгу своих стихов.
Он пришел к нам из своих тысячелетий и предъявляет свое метрическое свидетельство, в котором написана вся величественная история его народа.
Кнут прав в своей строгой торжественности, с которой он представляется нам, - судьба предъявила к нему строгие требования, наполнив его древнею кровью - вином, бродившим тысячелетия, и дав ему мудрое имя - отзвук святых имен.
Довид - псалмопевец, царь и мудрец, усмиривший своим пением Саула, победивший пращою великана Голиафа.
Ари - значит Лев; это символ духовной силы, благородной воли.
Бен-Меир - т.е. сын Меира, т.е. сын света. Как толкует сам Кнут - того, «Кто - просвещает - тьмы».
Бог положил на душу поэта свою неистребимую печать: «Довид-Ари бен Меир», и, раз приняв на себя знаки Господней печати, душа уже никогда не освободится от сознания над собою высшей ветхозаветной Воли.
Испытанная веками покорность дышит в словах Кнута:
Лежу под тобою, Господи,
И так мне отраден груз.
Смотри: неустанно покорствую –
Тружусь, молюсь, боюсь.
Никакими пудами земными,
Превосходный Отец мой, не взвесить
Одно Твое имя,
А Ты на мне весь[130].
Бог Израиля лежит своей неимоверной тяжестью на одной малейшей песчинке избранного им народа. И пока песчинка покорствует, - груз этот ей отраден; но достаточно ей возмутиться, сбросить с себя тяжесть Господнего имени, как то, что казалось легким, раздавит ее своим космическим весом.
2
В капле отражается солнце. В малом повторяется великое.
Подобно тому, как некогда с Ноем и Авраамом, Бог заключил с Довидом Кнутом два завета во второй книге его стихов.
Когда «разверзлись мстительные бездны и гибнущая дрогнула земля... и грянул град железный», - «дикая вода» взмыла жизненный ковчег поэта[131].
Ковчег плывет - и о борты
Напрасно бьются крики мира.
И вот уже видна пристань - земля «трудного» рая, обещанного за жестокие испытания жизнью.
О, пенье нежное эфира
В краях нездешней высоты[132].
Спасенная душа ищет вместе с Ноем и кличет: «эй, Господи, где ты?» И Господь отвечает на ее зов:
«За то, что ты спасал для праведных селений
Стада надежд и стаи слов...
Что из трясин и бездн ты вывел непролазных
И в горьких водах вел ковчег;
Что огибал обман и острова соблазнов
И шел на свет, и не спросил - зачем...
И в каждом шелесте стерег и слушал голос,
Что реял над тобой всегда...
Я видел - высока была работа.
Взгляни на Судные весы:
Ты был упрям и тверд в борьбе водоворота,
Приветствую тебя, мой сын!»[133]
3
