Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Резюмируя сказанное, остается повторить, что в погоне автора за «сценичностью», дешевым эффектом, кинематограф убил театр. Ивашкевичем был взят добротный реалистический тон. Там, где он украсил действительность своей фантазией, где он преувеличил некоторые ее черты, начиналось его толкование жизни. И как бы ни было оно тенденциозно, мы готовы были согласиться с ним и поверить художнику. Фальшь началась там, где рисунок стал неправдоподобен. Фальшь тем более ощутимая, что правда о смерти Пушкина стала общим достоянием, как правда вопиющая и трагическая без прикрас. Искусственная красивость не украсила, но оскорбила ее. Она спала с нее как мишура. И не только правды жизненной, но и художественной правды не осталось.
5
Тут уже кстати будет отметить еще две режущие глаз неточности.
В первом акте на сцене появляется издатель. Сцена эта, продажа рукописи «новой поэмы» (?!), взята Ивашкевичем из воспоминаний Панаевой, где со слов Смирдина рассказан эпизод, относящийся, вероятно, к 1833 г. Смирдин пришел за рукописью и принес деньги (золото, п.ч. Пушкина не хотела брать в руки других денег). Пушкин на этот раз послал его к жене - «хочет сама вас видеть». «Входите, я тороплюсь одеваться, - сказала она, - я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете ста золотых вместо пятидесяти. Мой муж дешево продал вам свои стихи. В 6 час. принесите деньги, тогда и получите рукопись... Прощайте». Всё это довольно точно изображено в пьесе, только Смирдин, пришедший с кухни, выглядит мелким купцом, даже одет в какую-то не то кучерскую, не то купеческую поддевку; позванивает деньгами в мешочке, похихикивает - ни дать ни взять приказчик из комедии Островского.
Александр Филиппович Смирдин был крупнейшим книгопродавцем и издателем того времени. Он положил начало русским толстым журналам, основав в 1834 г. «Библиотеку для Чтения», а в 1838 г. «Сын Отечества», и первый начал серии изданий собрания сочинений русских писателей XVIII и XIX вв. Сотрудникам издаваемых им журналов он стал уплачивать постоянный гонорар, чего прежде не было. О том, что он не был купцом, свидетельствует, что умер Смирдин в бедности. В пользу его семьи литераторы и книгопродавцы издали «Сборник литературных статей»[625].
Смирдин пользовался большим уважением литераторов. Когда он перенес свою лавку на Невский, к нему на новоселье пришли в числе других гостей Пушкин, Жуковский и Крылов. В том же эпизоде с продажей рукописи (в передаче Панаевой) Пушкин трактовал разговор жены как ее каприз и отнюдь не серьезно. Когда Смирдин вышел от нее, Пушкин пошутил: «Что? С женщиною труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажать мою жену; ей понадобилось заказать новое бальное платье, где хочешь подай денег... Я с вами потом сочтусь»[626].
Второе - как выведен в пьесе Жуковский. Он представлен лакеем, пресмыкающимся перед царем. Жуковский был старым придворным, воспитателем царских детей, во дворце своим человеком. Среди друзей он славился юмором - шуточные заседания Арзамаса вдохновлялись Жуковским. При всей его выдержке, известности и великосветскости, невозможно представить себе Жуковского в роли, которую отводит ему Ивашкевич. И уж никак с образом Жуковского не вяжется, чтобы он в присутствии Николая I (который, кстати, был прост в обращении) терял всякое человеческое достоинство в припадке раболепства.
6
Остается еще сказать об игре артистов - одном из важнейших условий успеха спектакля.
С этой стороны постановку «Маскарада» должно счесть на редкость удачной.
Натали играет Смосарская. Ее Пушкина, пожалуй, слишком умна и холодно расчетлива. С такой трактовкой роли можно не соглашаться, но нельзя не отдать должного ее исполнению. Насколько оно искусно, можно судить хотя бы по сцене с Николаем I. На все горячие реплики царя Натали отвечает только словами: «Ваше Императорское величество», которыми выражает все оттенки от изумления и деланого негодования до уступающего протеста и, наконец, - лукавства. Сцена эта блестяща.
Роль Николая I дана Кречмару. Роль очень трудная. Однако Кречмар счастливо победил трудности и внес в роль свое толкование. Его Николай I показан нам со всех сторон; он то вырастает в самодержца, то становится простым смертным, разрешая себе любовный отдых. Всё второе действие построено на этой сложной игре. Не зная текста пьесы, трудно решить, по чьей воле - автора или артиста.
Александрин - Н. Андрыч отвечает вполне представлению о сестре Натальи Николаевны. Она одна в доме понимает Пушкина, одна страдает за него, но ничем не может помочь поэту, уже обрекшему себя на гибель. По прежним ролям нам известна свобода и мягкость игры артистки.
В середине этого треугольника тем ярче выделяется центральная фигура Пушкина - Выжиковского, игре которого я уже посвятил отдельные строки. Несмотря на фальшивое положение, в которое в конце ставит его автор, Выжиковский до конца остается верен своему такту. И если от спектакля остается цельное художественное впечатление, то в значительной мере благодаря игре артиста. Правильно понятый, до конца выдержанный образ поэта скрепляет как цементом отдельные части пьесы, не равные по достоинству, похожие на части библейского истукана с головою из золота и глиняными ногами.
Меч, 1938, № 51, 25 декабря, стр.3; 1939, № 1, 1 января, стр.7. О постановке пьесы: Jarosław Iwaszkiewicz. Maskarada. Melodramatw4 aktach (Warszawa: Gebethner i Wolff , 1939).
Ю. Терапиано. На ветру. Изд. «Современные Записки»
В отказе от словесных украшений в поэзии Ю. Терапиано представляет предельную крайность. Стихи его свободны не только от всякого «формализма». Он идет дальше в своей боязни красивости: вытравлено иносказание, уничтожено «звучание», которые порою составляют «содержание» стихотворения. Но, отказавшись от заумности, писатель становится слишком разумным и здравомыслящим. Последнее, на чем еще держится стихотворение - это его мысль, «тенденция». И невольно, не желая сам того, Ю. Терапиано приближается к «гражданской» поэзии, процветавшей в эпоху Плещеева и Надсона, или Некрасовскому «фельетону».
Еще недавно так шумели
Витии наши обо всем,
Еще недавно к «светлой цели»,
Казалось нам, что мы идем,
Что мы «горим», что правду «пишем»,
Что «дело нас в России ждет»,
Что «воздухом мы вольным дышем»,
Что мы «в послании» - и вот
Лишь скудное чужое небо,
Чужая чахлая трава
И, словно камень вместо хлеба,
Слова, газетные слова[627].
Не избегает он и пафоса (с дрожанием в голосе). Сборник читается слишком легко. Всё знакомо, известно, ничто не затрудняет, не задерживает внимания, не заставляет участвовать в творческом процессе автора. Поэзия эта как бы совершенно бесплотна, беззвучна и... бесследна: - от нее ничего не остается ни в слуховой, ни в зрительной памяти. Вину тут хочется видеть в ложной теории о поэзии «бедной», поэзии «человеческого документа», поэзии, признавшей свою несостоятельность перед великими мировыми потрясениями. Теория эта культивируется в известных кругах русского литературного Парижа и связана с эпохой «поакмеистической». Такие сборники, как «На ветру», - лишнее доказательство ее «внелитературности».
Меч, 1939, № 1, 1 января, стр.7. Подп.: Н.
Бабушкина елка
В это Рождество елка выросла не на своем обычном месте. Всегда она росла из середины ковра гостиной до люстры и еще выше - до потолка, так что звезда на ее пике упиралась в самый белый известковый небосвод квартиры. Превышала густые чащи обоев.
На этот же раз она появилась в последней белой комнате, где никаких обойных чащ не было и где не было своей истории. Елка должна была эту историю начать.
Необычно скромная, с редкими свечками, едва запорошенная бертолетовым снегом, она теснилась в углу. Свечки тускло мерцали, свет был потушен. На появившемся тут недавно столовом диване сидела мама с дядей Сашей. Никогда еще дядя Саша не бывал у нас на елке, никогда мама не сидела с ним на диване и никогда я не слышал от нее того, что она ему рассказывала.
Всё было необычно таинственно и потом никогда больше не повторялось. Может быть, не было наяву? Но по неуловимым приметам я знаю, что не могло быть и сном, а только вошло в ряд моих детских странных снов, подошло к нему и с ним совпало.
Прижавшись в самый уголок дивана, я питался всей этой необычностью и тайной. Мама рассказывала о своем девичьем давнем гаданьи. Смотрела в кольцо и в зеркало на святки и видела всю свою жизнь в картинах. Потом, впитав в себя этот рассказ, я несколько раз безуспешно пытался гадать. Глаза слезились (как и полагалось), кружок кольца становился острым, расцветая ослепительным узором, в воде подымались яркие пузырьки, в зеркале росла колоннада свечек, в зеркале трепетала отмытая двоящаяся луна, но ничего чудесного не происходило.
