Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Сам Николай I так объяснял свое отношение к Пушкиной:
– Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. - Разве ты и мог ожидать от меня другого? - спросил я. - Не только мог, - ответил он, - но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою. Это было за три дня до последней его дуэли» (По рассказу бар. М.А. Корфа. У Вересаева т. II стр.360)[619].
Мы найдем еще несколько таких намеков в мемуарной литературе, передающей с чужих слов толки, ходившие вокруг дуэли Пушкина, - в то время как все документы ведут только к барону Геккерену-старшему, главному распространителю сплетен и устроителю дуэли. С его совета были направлены «в другую сторону» и жандармы, которых император распорядился выслать на место дуэли.
Но даже и все пересуды сходятся на одном: Пушкин шел на дуэль не из ревности, - защищая честь своей жены и свое имя, славное на всю Россию; защищая от злословия и клеветы. В отношениях его с женою до последнего момента поражает та искренность, которая была между ними. Наталья Николаевна решительно всё тут же рассказывала мужу. Все преследования Дантеса и сводничества Геккерена становились ему известны. Скрыла она от него лишь одно - согласие на тайное свидание (или само свидание, если оно состоялось) с Дантесом, подстроенное Идалией Полетикой. О свидании этом Пушкину стало в тот же день известно; таинственный аноним поспешил предупредить его. Единственная вещь, скрытая женою, послужила последним поводом к развязке.
Наталью Николаевну во всей этой истории с Дантесом меньше всего как раз можно заподозрить в прямой измене. Измены были в порядке вещей в светском обществе того времени. Но опытными кокетками они совершались так искусно, что не давали пищи пересудам. Вина Натали была в том, что она была слишком невинна для окружавшей ее испорченной среды. Пушкин взял ее из монастыря, каким был дом Гончаровых. Мать Гончарова заставляла дочерей молиться и соблюдать посты. Когда не ходили в церковь, богослужения совершал священник в домашней молельне. Дом был полон монашенками и странниками. Чтение сестер строго контролировалось, чем объясняется и то, что Наталья Николаевна не знала большей части произведений своего будущего мужа. Пушкин почитался безнравственным чтением. Держались они в строгом теле. На балах появлялись в стоптанных туфлях и старых перчатках. После такого режима внезапный успех в Петербурге вскружил голову Пушкиной.
В.И. Туманский так рисует ее в первые годы после замужества: «Пушкина беленькая, чистенькая девочка с правильными чертами и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна. Что у нее нет вкуса, это было видно по безобразному ее наряду, что у нее нет ни опрятности, ни порядка - о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерть и расстройство мебели и посуды»[620].
По своей невинности она не умела скрывать невинного кокетства. Наглость же Дантеса, с которой тот преследовал ее, дала повод к открытым сплетням, которыми воспользовались враги Пушкина. Такая версия, во всяком случае, может считаться наиболее правдоподобной и теперь, когда все архивы опубликованы, подсоветские же исследователи сделали, конечно, все усилия, чтобы доказать измену Пушкиной и роль в ней Николая I.
Но писатель волен придерживаться той версии, которая больше ему нравится. Роман царя с женою поэта, усмиренного революционера, но в душе им оставшегося, конечно, заманчивее, «сценичнее».
Во втором акте Ивашкевич показывает тайное свидание Николая I с Пушкиной. Лишь только свидание кончилось, во дворец врывается Пушкин и в бурном разговоре с Николаем I бросает ему упреки. Друг против друга стоят царь и поэт, один владеющий телом, а другой духом России. Сцена эффектна, и мы готовы принять ее, тем более что фантазия тут расшита по канве действительности. Разговоры между Пушкиным и царем, воображаемые или настоящие, были, и Пушкин говорил если не так заносчиво и властно, то, во всяком случае, достаточно независимо.
Но вот с третьего акта автор срывается в фальшь, т.е. эффект, ничем не оправданный, причем там, где правда настолько сама по себе трагична и потрясающа, что, казалось бы, незачем было искать ложных эффектов. С этого момента театр превращается в кинематограф.
3
Пушкинский юбилей был столетием смерти, и потому история последней его дуэли естественно была у всех на языке. Об этом больше всего писалось, а в Польше литературная газета «Вядомости Литерацке» поместила главу о дуэли из книги Вересаева в переводе Ю. Тувима, в этом же году печатала долгое время ту же историю в передаче Гроссмана[621]. Поэтому польский зритель тут уж никак не может считаться неподготовленным.
Вспомним еще раз в общих чертах, как это было.
Взбешенный поведением Дантеса, продолжающего и после женитьбы на Екатерине Гончаровой преследовать его жену, Пушкин послал оскорбительное письмо Геккерену-старшему, которого считал главным виновником интриги. На письмо это ответил вызовом Дантес.
Перед дуэлью Пушкин был оживлен, весел, появлялся в обществе, занимался делами «Современника». В день поединка он встал в 8 ч., вымылся весь, одел всё чистое, потом долго писал. Из дома вышел в час дня и направился на свидание с Данзасом, бывшим его секундантом. На место дуэли они выехали в 4 часа. По дороге встретили много знакомых, возвращавшихся с катанья на Горах. На Дворцовой набережной им встретилась в экипаже Пушкина, но она не узнала их по своей близорукости. Прекрасная «Психея», Натали была близорука и раскоса, за что Пушкин называл ее «моя косая Мадонна»[622].
Дантес стрелял в 11 шагах. Пуля раздробила Пушкину кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась. Пушкин, как известно, раненый лежа стрелял в Дантеса, пробил ему руку и смертельно бы ранил, если бы пуля, пройдя через руку, ослабленная, не скользнула по пуговице от панталон. Дантеса спасла пуговица. От раны ноги Пушкина были парализованы. Его внесли в карету[623]. Домой его привезли в 5 ч. и положили на кушетке в кабинете. Он благословил детей, исповедался и причастился у священника. Николай I, узнав о близкой смерти поэта, прислал с доктором Арендтом записку, в которой обещал позаботиться о жене и детях Пушкина. Пушкин невыносимо страдал и умер на третий день около 3-х ч. дня.
Вместо этой всем известной истории, достаточно, повторяю, трагичной и потрясающей, Ивашкевич ищет эффекта воистину кинематографического. Это уже не пьеса, но разыгранный на сцене фильмовый сценарий.
Он строит сложную интригу. Николай I, чтобы незаметно увезти к себе Пушкину с маскарада (?), распускает слух, что появится на балу в костюме Аполлона. Но вместо себя заставляет явиться в этом костюме Дантеса. Пушкин, предупрежденный анонимным письмом, что он должен бояться Аполлона, и думая, что Аполлоном одет Николай I, срывает с него маску. Между ним и Дантесом происходит объяснение, причем Пушкин оскорбляет его действием. В ту же ночь назначена дуэль. Сцена эта представляет прихожую в доме Пушкиных. Со свечой бродит Александра Гончарова, ища сестру. Но Натали нет в спальной. Александрин узнает о дуэли. Она поклонница Пушкина и связана с ним близкими отношениями (что, кажется, действительно имело место)[624]. За стенами вьюга, хлопает, оставленная открытой, наружная дверь. Является Натали прямо из дворца после измены. Ей денщик Дантеса приносит прощальное перед дуэлью письмо барона. Она в отчаянии. Является жена Дантеса, и между нею и Натали происходит сцена ревности. Александрин упрекает сестер в том, что они ссорятся из-за какого-то офицеришки, когда «Пушкин... Пушкин в опасности». Вводят Пушкина. Он прощает жену, просит привести детей: «Так надо, как Борис Годунов» (!). Входит Николай I. Пушкин, поддерживаемый Натали и Александрин, стоя, бросает последние упреки царю. На совет умереть как подобает христианину говорит вроде того, что, мол, он понял: здесь Бог служит сильным. Потом падает и умирает...
Резюмируя сказанное, остается повторить, что в погоне автора за «сценичностью», дешевым эффектом, кинематограф убил театр. Ивашкевичем был взят добротный реалистический тон. Там, где он украсил действительность своей фантазией, где он преувеличил некоторые ее черты, начиналось его толкование жизни. И как бы ни было оно тенденциозно, мы готовы были согласиться с ним и поверить художнику. Фальшь началась там, где рисунок стал неправдоподобен. Фальшь тем более ощутимая, что правда о смерти Пушкина стала общим достоянием, как правда вопиющая и трагическая без прикрас. Искусственная красивость не украсила, но оскорбила ее. Она спала с нее как мишура. И не только правды жизненной, но и художественной правды не осталось.
