Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Тяготение символистов к непонятному, мистическому, подсознательному и сверхсознательному, создало в жизни Добролюбова что-то вроде умозрительно-психологического смерча, в один прекрасный день выбросившего поэта из его привычной среды и обстановки.
Добролюбов начал печатать свою вторую книгу стихов. И вот в разгаре работы он сжег свои черновики, набранные уже тексты бросил в типографии, вступил в общество фантастов, мечтавших о революции и возвращении городов к сельскому быту; решил раздать свое имущество и идти постричься в Соловецкий монастырь и наконец исчез из дома.
Первоначально он уехал в Олонецкую губернию, «прежде всего, чтобы порвать со всем прежним». Прожив там всю зиму, он ходил пешком в Финляндию, вдоль по Онежскому озеру, собирая народные сказки, песни, причитания. Где-то по дороге он встретил странника по святым местам, который «внес мир в его душу». Из Пудожа он пошел пешком в Крым к своему другу - поэту, мичману Квашнину-Самарину. Узнал, что тот совершает плавание, и остался на несколько дней в Москве у Брюсова.
В дневнике Брюсова сохранился рассказ об этом свидании друзей.
«Он был, - пишет Брюсов, - в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. То были (прежде) детские черты, бледное, бледное лицо - и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя помню, именно в них сохранилось и прошлое; прежними остались и густые черные волосы, на которые теперь падал иногда багровый отблеск от рубашки. А как изменились все его привычки и способы! Когда-то он был как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый... Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми. Теперь он умел сказать что-нибудь и моему братишке, и сестрам, и даже маме. И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво ласкаясь»[564].
Таким просветленным Добролюбов погостил, всех очаровав, в Москве и ушел в свой неизвестный путь. И вот через два месяца он внезапно появился снова, но в совсем ином виде. «Я пытался заговорить с ним, - рассказывает Брюсов, - но он отвечал односложно. Часто наступало молчание. Вдруг со словами “я помолюсь за вас” он вставал и падал ниц. Мы были в волнении. Эда (жена Брюсова) совсем бледнела. Я спросил у него, “кому вы молитесь?” Он отвечал - “всем чистым духам, земным и небесным” и вам “ангелам” - и он положил еще 4 земных поклона, нам троим (была сестра) и нашему браку. Эда дрожала и в один миг почти упала в обморок. Последние мгновения вечера мы были совсем вне себя. Со словами: “Если не поцелую ноги вашей, не будете со мною в раю” - он поцеловал нам ноги...»[565]
Из Оренбурга вскоре пришло письмо от Добролюбова, а затем стало известно о его процессе. Его обвиняли в «оскорблении святыни и величества». Дома он перебил и топтал иконы. Ему грозила каторга. Дело осложнялося еще тем, что мать Добролюбова вмешала в дело Вл. Гиппиуса, объясняя в прошении на высочайшее имя его влиянием перемену в сыне. Отец Гиппиуса, занимавший какой-то значительный пост, выгораживая сына, топил Добролюбова. Поэт был помещен матерью на испытание в психиатрическую лечебницу, но был признан нормальным. В этот период Брюсов виделся с ним в Петербурге. Добролюбов был молчалив, но радостен. Перед тем как отвечать, складывал молитвенно руки, словно медитировал, и просил поучения у Бога. Говорил на ты, называл братом, на прощание облобызался. Мать рассказывала, что, оставшись один, он поет и импровизирует стихи[566]. Добролюбов продолжал писать, но это уже не были стихи в нашем общепринятом смысле. Это были свободные духовные песни, молитвы, похожие на сектантские псалмы. Когда Добролюбов сидел в сумасшедшем доме, Брюсов посетил его там. Добролюбов уверял, что решил вернуться к интеллигентской жизни, что разочаровался в своих исканиях, что всё это было лишь опытом. Живо рассказывал свою эпопею, как ушел с намерением проповедовать в народе дьявола и свободу, как встретил «некоего Петра», человека неученого, но до всего дошедшего, который многому его научил. Узнав мысли Добролюбова, он соблазнился и оставил его[567]. Потом Добролюбов был в Соловецком монастыре, где сжег все свои рукописи и книги, уверовав во все церковные обряды. При втором странствовании он стал освобождаться от церковности. Его увлекли молокане, за сектантскую проповедь его судили и взяли подписку о невыезде из Оренбургской губернии. Но, наскучив, он не выдержал и ушел, заявив в полиции, что уходит. Беглеца арестовали и по этапу отправили в Петербург. Тогда всплыло его дело...
После долгих хлопот дело всё же удалось замять. Добролюбов уехал на отдых в Самарскую губернию, но отдыхал недолго - снова впал в мистические настроения и однажды скрылся из дома. С тех пор он не переставал странствовать, изредка появляясь то в Москве, то в Петербурге. Вокруг себя он собирал крестьян, проповедуя им «пантеизм», неоднократно карался за эту проповедь, отсиживал свое и снова пускался с котомкой по России.
Конец этой метущейся жизни скрыт от нас революцией. Дальнейшая судьба Добролюбова неизвестна[568], да она ничего и не может прибавить к уже рассказанному. Как бы то ни было, жизнь эту нельзя не признать крайне характерной для русского интеллигента, богоборца и богоискателя, смятенной души, во всех своих крайностях и отклонениях ищущей вечной правды и ради нее, этой правды, готовой в любую минуту сломать свою жизнь, а то и пожертвовать ею. В этом смысле история Добролюбова весьма любопытна и символична.
Первых вожатых символизма сменили теоретики, было создано немало истинных ценностей, символизм вошел в историю, создав целую эпоху в русской литературе, но в этом море слов нужна была настоящая жертва, подлинное испытание жизнью. И первою такою искупительною жертвой, первою жизнью, отданною на пробу теории, стала эта жизнь, с точки зрения большинства (не спорим, наверно правильной), может быть, и загубленная, но на весах иных мер - наверно спасенная. Во всяком случае имя Добролюбова по праву должно стоять среди других, не забытых, как оно, но получивших известность имен первых русских символистов.
Меч, 1938, № 26, 3 июля, стр.6. Ср. рассказ о встрече А. Добролюбова с Д.Мережковским - Д.В. Философов, «Воскресные беседы. “Брат Дмитрий, помолчим”», Молва, 1934, № 23, 28 января, стр.2.
Слово о полку Игореве
В 1800 году известным библиофилом графом Мусиным-Пушкиным была издана «Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгорода-Северского, Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие».
Граф Мусин-Пушкин (1744-1817) был в девяностых годах XVIII ст. обер-прокурором св. синода и президентом академии художеств. Положение это, а также особое расположение Екатерины (в 1791 г. вышел высочайший указ о собирании из монастырских архивов и библиотек древних источников истории и литературы), открывало перед ним большие возможности для собирания своей богатейшей коллекции древностей.
Агенты Мусина-Пушкина рыскали по всей России, выискивая для него рукописи и старинные книги. Одним из таких агентов в 1795 году была доставлена графу рукопись, приобретенная от архимандрита упраздненного Спасо-Ярославского монастыря. Манускрипт содержал несколько древних повестей и в том числе никому не известное произведение о несчастном походе северских князей в 1185 г. Правильно оценив значение этого памятника, Мусин-Пушкин издал его, правда без палеографических сведений об оригинале, без особой тщательности. Тем не менее это издание сохранило для русской литературы памятник, так как оригинал его, вместе с большею частью замечательной коллекции Мусина-Пушкина, сгорел в Москве в 1812 г. Это обстоятельство с одной стороны дало повод заподозрить издателя в фальсификации (впрочем, тут же явились горячие сторонники подлинности «Слова», среди которых был и Пушкин); с другой же - затруднило изучение текста. По некоторым признакам всё же было установлено, что рукопись являлась позднейшим списком поэмы и относилась приблизительно к XVI в., само же «слово» было, по-видимому, написано по свежей памяти современником полоцкого похода.
Таким образом, в текущем году исполняется 750-летие «Слова о полку Игореве» и 137 лет со времени первого его издания.
Открытие древнего памятника русского эпоса было восторженно принято русскими романтиками. Карамзин еще до выхода в свет «Слова» оповестил в иностранной печати о героической песни русского «Оссиана». «Слово о полку Игореве возвышается жизненным памятником в пустыне нашей древней словесности», - писал Пушкин. Жуковский в 1819 году закончил свой полный перевод поэмы, до сих пор справедливо почитающийся лучшим.
