Карл VII. Жизнь и политика (ЛП) - Контамин Филипп
Вскоре возник другой вопрос, связанный с обстановкой в Генуи, где одна из городских партий обратилась к французам за помощью, что напомнило ситуацию сложившуюся в конце XIV века. О замыслах Карла VII относительно Генуи свидетельствуют рассказы о том, что Жак Жувенель, в компании Герольда Берри и Танги дю Шателя, в 1447 году совершил туда поездку [643]. В марте 1456 года находившийся в Генуе Антонио Вендрамин сообщил венецианскому правительству, что три четверти генуэзцев склоняются на сторону Франции. Окружение Карла VII было настроено без особого энтузиазма, но герцог Калабрийский, сын короля Рене, считал, что захват Генуи является этапом для новой неаполитанской экспедиции. Король, наконец, согласился, и назначил герцога Калабрийского своим генерал-лейтенантом, но дальнейшей эскалации не последовало, так как генуэзцы и не думали сопротивляться. 7 февраля 1458 года в Экс-ан-Прованс был заключен договор: дож Пьетро ди Кампофрегозо объявил о своей покорности королю Франции, в лице его племянника. Иоанн Калабрийский вошел в Геную 11 мая. 23 мая, Антонио Астесано стихотворением написанном на латыни поздравил Карла VII с этим приобретением [644]. Смерть Альфонсо Арагонского (27 июня), казалось, предоставила благоприятную возможность [645] уговорить Папу Каликста III, хотя тот и был по происхождению каталонцем, передать королю Рене инвеституру Неаполитанского королевства. Какое-то время все на это надеялись. В то же время Карл VII заявил флорентийским послам, что имеет намерение завоевать Неаполь и передать его анжуйским принцам [646]. Но, 6 августа 1458 года, Папа Каликст III умер, а его преемник, Пий II (Энеа Сильвио Пикколомини), избранный 19 августа, был принципиальным противником Прагматической санкции, которую Карл VII конечно и не думал отменять. Поэтому новый Папа склонился в пользу Ферранте (булла от 27 ноября 1458 года), узаконенного бастарда Альфонсо Арагонского, который, к тому же, уже находился в стране. Рене протестовал ("Неизвестно, от кого он произошел, не похоже, что его отец был женат на его матери" [647]), но ничего не добился, хотя на одном из заседаний Мантуанского конгресса (21 ноября 1459 года), Гийом Кузино отстаивал интересы анжуйских принцев. Лишенный поддержки Сфорца, который тоже признал Ферранте, и даже Флоренции, Иоанн Калабрийский получив помощь (финансовую но не военную) от Карла VII, все же решил попытать счастья. Король отправил посольство в Венецию, чтобы попытаться заручиться ее поддержкой, но Серениссима (Светлейшая Венецианская республика), пышно приняв посланника короля Жана де Шамбе и его команду, ответила только общими словами о добрых намерениях. Тем не менее, во время аудиенции дож Паскуале Малипьеро назвал Карла VII "королем королей" [648]. Пока французские послы вели переговоры в Венеции, герцог Калабрийский, передав свои полномочия в Генуе губернатору Дофине Луи де Лавалю, сеньору де Шатийон (30 сентября 1459 года), вторгся на Апеннинский полуостров, занял несколько мест в Апулии и Абруцци и одержал многообещающую победу в битве у реки Сарно (7 июля 1460 года). В октябре 1460 года Карл VII направил в Венецию новое посольство, которое пожаловалось венецианским властям на Папу и Сфорца, принявших сторону Ферранте и намекнуло, что в конце концов, французский король может предпринять экспедицию, по возвращению Милана герцогу Орлеанскому, и почему бы не созвать международный конгресс, который организовал бы масштабный крестовый поход против турок. Но ответ правительства Серениссимы опять, был более чем уклончив.
В Генуе ситуация обострилась до предела и народное восстание вынудило Луи де Лаваля укрыться в замке Кастеллетто (9 марта 1461 года). Тома Базен, как он часто это делал, объясняет причину восстания введением налога на содержание французского гарнизона. Карл VII решил отреагировать, но, несмотря на семнадцать галер короля Рене, французский экспедиционный корпус 17 июля 1461 года потерпел поражение. Король так и не узнал о гибели, возможно, 3.000 его людей, поскольку умер 22 июля. Что касается Иоанна Калабрийского, то он продолжал свою трудную борьбу в Неаполитанском королевстве. У герцога не хватало средств, но не энергии.
В целом, итальянская политика Карла VII была сиюминутной и неопределенной. Учитывая то, что должно было произойти полвека спустя, во времена Карла VIII и Людовика XII, разве мы не должны быть ему благодарны? Итальянские правители пели дифирамбы Его Христианнейшему Величеству и его "святому" дому, но в целом инстинктивно, самые мудрые из них боялись его вмешательства, которое могло поставить полуостров под контроль жадных и жестоких французов. Арагонский дом казался для них менее опасным. Для Карла VII Италия представляла собой сложное и ненадежное пространство, не лишенное богатств, но он никогда не испытывал потребности или желания присмотреться к ней повнимательнее. Он просто считал своим долгом установить там французское влияние. К тому же, из-за политических амбиций и желание хотя бы временно обогатиться, его часто к этому подталкивали окружающие.
Вдали от крестового похода и крестоносного духа
Давление, оказываемое на короля с целью заставить его возглавить борьбу христианского мира против турок, исходило из различных кругов, и в частности, от итальянских гуманистов. Франческо Филельфо (1398–1482) был не только выдающимся преподавателем своего времени, служившим в Милане, Венеции и Флоренции, но и опытным дипломатом, в молодости несколько лет прожившим в Константинополе, в том, что осталось от Византийской империи. В письме к королю от 20 марта 1451 года, написанном, когда он только что поступил на службу к новому герцогу Милана, в тот самый момент, когда к власти пришел султан Мехмед II, будущий завоеватель Константинополя, он ссылается на прецеденты Карла Великого и Людовика Святого и подчеркивает, что его адресат обладает тремя важнейшими качествами для осуществления столь масштабного и трудного дела: внушительной армией, трудолюбивыми подданными и финансовой мощью. Другие христианские государи не так могущественны, поэтому турки опасаются только двух народов — итальянцев и французов. Если бы Карл VII завоевал Восток, это стало бы возвращением к своим корням, поскольку хорошо известно, что предки французов происходят из Древней Трои [649]. В письме, адресованном королю вскоре после падения Константинополя (29 мая 1453 года), ломбардец Роландо Таленти, находившийся в Нормандии в свите епископа Байе Занона де Кастильоне, настаивал на том, что, поскольку Бог благоволит королю, он должен решить проблему организации крестового похода [650]. В то же время, или несколькими годами ранее, Роберт Блондель призывал короля после победы над врагами стать "вассалом Иисуса Христа", нести знамя Святой Земли, чтобы освободить ее от "тиранического рабства негодяев", которое, конечно же, по вине англичан, длилось двести шестьдесят два года, то есть с момента потери Иерусалима в 1187 году [651].
На самом деле, в 1451–1455 годах знамя крестового похода уже собирался поднять Филипп Добрый. Однако он не хотел действовать в одиночку и пытался привлечь своего суверенного господина Карла VII к начинанию, которое грозило массой проблем и опасностей. В конце декабря 1453 года к королю, с этим предложением, от Филиппа Доброго прибыл гонец, на что Карл VII ответил, что он "очень рад, что монсеньор Бургундский взял на себя миссию возглавить поход в защиту имени Иисуса Христа и святой христианской веры" [652]. На пиру в честь Клятвы фазана (торжественный крестоносный обет, данный герцогом Бургундским), который состоялся в Лилле 17 февраля 1454 года, на одном из десертных блюд была изображена плачущая Церковь, просящая "любой ценой" о помощи сначала императора, затем "христианнейшего, победоносного короля Франции", которому она полностью доверяет, затем других королей, герцогов, графов, "могущественных землевладельцев, принцев, маркизов, знатных и простых", и наконец, "всех добрых христиан" [653]. Таким образом, Карл VII был назван вторым посте императора. Что касается самого крестоносного обета, то он начинался с обязательства служить "христианнейшему и победоноснейшему" королю в "святом походе", если он соизволит "принять крест и обнажить свой меч для защиты христианской веры и противостоять разрушительному наступлению Великого турка". Если дела короля не позволяли ему сделать это, клянущийся обязывался служить на тех же условиях любому принцу крови или сеньору его армии, назначенному для этой цели [654]. В течение всего 1454 и начала 1455 года казалось, что что-то должно произойти, причем при участии и нескольких князей Империи. "В апреле и мае 1455 года, казалось, что экспедиция была готова к отплытию" [655]. Даже смерть Николая V 24 марта не остановила процесс подготовки, поскольку его преемник, Каликст III, 15 мая издал собственную буллу о крестовом походе. Дата отплытия была назначена на 1 марта 1456 года. По словам Шатлена, Папа в первый же год своего понтификата поклялся "если понадобится, как встарь, идти против турка и пролить его кровь" [656], поэтому предложил герцогу Бургундскому принять участие в крестовом походе под "знаменем с красным крестом, в память о крови пролитой Спасителя мира". В июле 1455 года Филипп Добрый направил в Бурж посольство во главе с канцлером Николя Роленом, которому король дал аудиенцию в присутствии герцога Орлеанского. Беседа была довольно теплой, но закончилась тупиком: да, Карл VII согласится взять под свою охрану владения Филиппа Доброго во время его будущего "путешествия в Турцию", но при условии, что в залог он получит города на Сомме, а его сын граф Шароле станет заложником; нет, он не отдаст ни орифламму Франции и не выделит ни людей, ни денег, потому что угроза со стороны англичан все еще существует [657]. В итоге, как мы увидим, Дофин, как гонфалоньер (знаменосец) Церкви, станет претендовать на лидерство в "священном походе", тем самым компенсируя отказ своего отца. Что касается Филиппа Бургундского, то вопрос был в том, сможет ли он преодолеть нежелание Карла VII. Последний был вправе заявить бургундским рыцарям, приехавшим на прощание, что он, конечно, "осознает, что у него людей и ресурсов" больше, чем у любого другого короля, но, к сожалению, дела королевства не позволяют ему уехать [658]. Это является хорошим примером цинизма, о котором мы должны говорить с определенной долей сожаления.
