Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Нет больше слов о жизни новой —
Есть холодок в груди.
Уже звучит тоской суровой
Чуть слышное — не жди!

Земля не стала светлым раем,
Не расцвели цветы.
Нас жизнь коснулась самым краем,
И мы её не понимаем,
Ни я, ни ты.
30 / XI, 1925

В туманно-серой, душной мгле
Его столетия проплыли.
Хранит музей Карнавале
Его таинственные были.

Ревниво сберегая дни,
Залитые мечтой и кровью,
На Сен-Мишель стоит Клюни,
Хранилище средневековья.

Хранят преданья старины,
Традиции веков сожжённых,
Былым величием полны,
Аудитории Сорбонны.

Эпоха пламенной зари,
Красивых слов и гильотины,
Подвалами Консьержери
Кричит о славном и о сильном.

И — символ гордого «всегда»,
Над тёмным ларем букиниста
Две серых башни Нотр-Дам,
Как два крыла на небе мглистом

Над рекой, под мостом, над бульварами
Лиловеют во мгле фонари,
И идут прохожие парами
Мимо тёмного Тюльери.

Мрачны зданья с тёмными нишами,
И чернеют выступы стен.
В час, когда трепещет над крышами
Семь сверкающих букв Ситроен.

И сгребая огни и улицы,
И вливаясь в гулкий аккорд,
Всё грохочет, блестит и кружится
Заводная игрушка — Конкорд.

Мы бездомные, глупые дети
Из далёкой, далёкой страны.
На холодном, на мглистом рассвете
Нам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные —
Повторяя чужие слова,
Что себя бережём для России,
Что Россия, как будто, жива.

Мы в душе — и не ждём, и не верим,
По привычке — и верим, и ждём.
Ведь приятно грустить о потере
Под холодным и мутным дождём.

Но протянутся десятилетья,
За весною считая весну.
Мы — бездомные, глупые дети,
Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,
Научённые долго молчать,
В край чужой, не понятный, не милый,
Мы покорно придём умирать.

Кто не помнит сказку о Синей Птице?
Кто не любит нежность старинных песен?
Счастливому в свете радость снится,
Счастливому мир и глух и тесен.

А я вот не знаю такого слова,
И некуда мне теперь стремиться.
И нет у меня ничего святого,
И я не пойду за Синей Птицей.

Наш век сухой. Наш век — пора молчанья.
Разорваны Гарольдовы плащи.
Нет патетического восклицанья,
И женственность не трогает мужчин.

Наш век такой, что судорогами пальцев
Измято всё, сплетённое мечтой,
И хочется невесело смеяться
Над Богом, над любовью, над собой.

Над нами тяготят тысячелетья,
Мы — искуплённые за их вину.
Наш век такой, что после даже дети
Не будут никогда играть в войну.

И вдруг слова о чести и о крови,
О доблести невозвратимых: дней,
Швыряя пафосом средневековья,
Звеня напевом скрещенных мечей.

Тоска о том, что жизнь смеётся глухо,
И нет любви и томных: взоров нет
И голос ласковый под самым ухом
Мне говорил: «Восторженный поэт».

А у меня ровны все дни недели,
Жизнь холодна, как ворохи камней…
Раз хочется подраться на дуэли,
Раз подвиги ещё не надоели, —
Наверно, жить и легче и светлей.

Ещё мы говорим стихами,
И спорим над столбцом газет,
Ещё дрожит в оконной раме
Дневной, обыкновенный свет.

Ещё мы чайник медный греем,
В чугунной печке уголь жжём,
Ещё дрожим и холодеем
Под мелким снегом и дождём.

Лишь иногда бывает скучно,
Душа пустеет, ум молчит,
И всё становится ненужным,
Как днём мерцание свечи.

И что-то больно душу режет
Обидным ядом звонких слов,
Под исступлённый тихий скрежет
До боли стиснутых зубов.

Пускай метель захлещет душу,
И в жизни всё сойдёт на нет,
И астрономы пусть нарушат
Упрямый механизм планет.

Пусть беспричинное волненье
Заменит невесёлый смех,
И тихое недоуменье
Застынет на лице у всех.

Весь мир в тревоге встрепенётся,
И станет зол, и станет пьян.
В тот день не будет видно солнца
Сквозь нарастающий туман.

Тогда под рёв автомобилей,
Всклокоченный и дикий чёрт,
Явившейся из сказки-были,
Пройдёт по площади Конкорд.