Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Я говорю: не знаю и не помню,
Хочу забыть далёкие слова…
А вижу тёмную каменоломню,
И слышу, как кричит сова.
Зачем, зачем я так тревожно помню
Ту, тёмную, как ночь, каменоломню?
Тайник души мне грустно раскрывать.
А дни идут всё глуше и нелепей.
В моём портфеле есть одна тетрадь —
Одно звено тяжёлой цепи.
Нет, отчего мне страшно раскрывать
Ту роковую, синюю тетрадь?

Я совсем на себя не похожа,
И своих же стихов не люблю.
Безобразны изгибы дорожек
В оголившемся парке Сен-Клю.

Ну, а что же
До сих пор я упрямо люблю?

Зачем ты бьёшься и тоскуешь
И зло смеёшься над собой?
Ведь ты не первую целуешь
В тумане улицы пустой?

Ведь в глубь арабского квартала,
Таинственного, как мечта,
Тебя давно уж засосала
Пугающая темнота.

Ты жизнь увидел шумным баром
И встретил блёстками вина,
Твоя задумчивость над старым
Совсем темна, совсем пьяна.

Что ж? В скучных оргиях разгула
Пройди слепую жизнь скорей,
Пока она не обманула
Ночным безлюдьем пустырей.

И шумела в парке осень
Древним шумном старых сосен,
По ночам шумела осень
В глубине пустых аллей.

Там дрожали силуэты,
И как страшные скелеты,
Трепетали силуэты
Оголённых тополей.

Лёг туман над лесом рыжим,
Ветер рвался над Парижем,
И ночами Бобка рыжий
В конуре своей визжал.

А в окне чернели прутья,
Перенизанные мутью,
И под ветром гнулись прутья
В брызгах тонкого дождя.

Нет, я всегда была такой.
Не надо знать, ах, и не надо помнить
Тот тихий дождь, когда нас было двое,
И круг от лампы в полутёмной комнате.

В те дни тяжёлый луч бросал закат
В пустые шапки тонконогих сосен.
И, как сейчас, душа была измята
Землёй и небом мутной осени.

…Пуст кинематограф Гарибальди.
На канале блещут огоньки.
И солёный ветер с моря гладит
Синие воротники.

Белизна арабского квартала
Кажется ещё белей.
Мы идём, и робкие шакалы
Завывают в тишине полей.

Кактусы в серебряном тумане
Вспыхивают блёстками луны,
А потом — мечтой, как на экране,
Зацветут разорванные сны.

А на завтра — вновь тоска начнётся,
Жалоба, что некуда идти…
— Жизнь моя, забрызганная солнцем,
Тихая, ненужная — прости!

Там даль ясна и бесконечна,
Там краски знойны и пестры,
И по долинам в душный вечер
Горят арабские костры.

Там иногда, далёко где-то
Звучит прибой взметённых волн,
Там в синих форменках кадеты
Играли весело в футбол.

Там счастье было непонятно,
И был такой же серый день,
Как те разбросанные пятна
Арабских бедных деревень.

Там безрассудные порывы
Мешались с медленной тоской.
Оттуда мир, пустой и лживый,
Казался радостной мечтой.

Там сторона моя глухая,
Где горечь дум узнала я,
Пусть ненасытная, пусть злая,
Вторая родина моя.

Когда огни вечерние горят,
Всё делается проще и грустнее.
Скрипит перо. Шуршит колода карт.
И красный уголь в печке тлеет.

Тогда тревожно холодеет грудь,
Тогда глаза спокойны и суровы.
И хочется самой себе швырнуть
Обидное, язвительное слово.

На стене легли пятном кривым
Тени от руки и головы.
Было тихо. За полночь далёко.
Я лежала и читала Блока.

Уж себе я не могла помочь.
Неспроста околдовала ночь
И впились недвижные ресницы
В бледные, знакомые страницы.

В этот час казалась страшной мне
Тень от полотенца на стене.
И над книгой, мертвенно лежащей,
Грудь мне раздирал упорный кашель.

И себе сказать я не могла,
Что былая радость — отцвела,
Что давно заменено другими
Несравнимое как будто имя.

Я старости боюсь — не смерти,
Той, медленной, как бред, поры,
Когда озлобленное сердце
Устанет от пустой игры.

Когда в волненьях жизни грубой
Ум станет властен над душой
И мудрость перекосит губы
Усмешкой медленной и злой.

Когда тревога впечатлений
Сухой души не опалит
Ни очертаньем лунной тени,
Но бодрым запахом земли.

Когда вопросов гулкий ропот,
Ошибки, грёзы и печаль
Заменит равнодушный опыт
И уж привычная мораль.

Когда года смотреть научат
На всё с надменной высоты,
И станет мир наивно-скучным,
Совсем понятным и простым.

И жизнь польётся без ошибки,
Без впечатлений и тревог,
Лишь в снисходительной улыбке —
Чуть уловимый холодок..