Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Все было замечательно, на ней были детские башмаки из темно-красной кожи, белое, шерстяное, коротенькое и очень простенькое платье, но тут случилось происшествие, обыкновенное в России, но шокировавшее русскую мадемуазель. Княжеский кучер напился и Василий, младшенький Кочубей, избил его кулаками и сапогами со шпорами. Она тут же делает выбор в пользу старшего, но уже не питает особых надежд, оценивая себя, как светскую женщину, ничуть не привлекательнее многих женщин их круга. А может быть, она начинает догадываться, что «не по Сеньке шапка».
Уже через день, самые худшие ее предположения сбываются, князья прислали сказать, что не смогут принять участие в охоте на волков, так как отозваны в другое имение. «Папа позеленел, а мама покраснела».
Тем не менее охота состоялась: убили 15 волков и одну лисицу.
В России она пробыла месяц. С князьями общалась еще не раз, но уже как ровня, хотя они и не очень ей нравились. Однако, младший, все же нравился больше не смотря на, то что побил кучера. В конце концов это можно простить, ибо таковы здешние нравы. Она находит даже, что в князе Василии (который публикаторами зашифрован, как князь Р. Здесь сменена даже первая буква фамилии, чтобы не было даже намека, на кого она охотилась — авт.) подобная дикость даже прелестна! И вообще, он веселый, любезный и неглупый человек.
На матримониальных планах в России можно поставить крест. У папы с мамой больше никого нет, кто устроил бы Марию степенью знатности, титулованности и богатства. Так глупо она потеряла целый месяц жизни.
Но в России больше делать нечего, нечего делать в стране, где с женщиной говорят, только если в нее влюблены, нечего делать в стране, где предмет разговоров только самые плоские и вульгарные сплетни, нечего делать в стране, где перед аристократией так преклоняются и где лучшее развлечение для этой аристократии — гостиница в городке, в которой собираются окрестные помещики, пьют и играют в карты. Пора в Париж! Она уезжает из России, не зная, что никогда больше сюда не вернется, что никогда больше не увидит отца.
По приезде в Париж, Мария обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного, чтобы он не обманул ее. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух никогда не вернется. Между ней и остальным миром всегда будет завеса:
«Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон… слова, произносимые вполголоса… я не буду слышать ничего этого!
Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже.
Только бы это не пошло дальше!» (Запись от 16 ноября 1882 года).
Она понимает, что жить ей теперь калекой, но она все-таки надеется жить: «Но, Боже мой, зачем это ужасное, возмутительное, страшное несчастье?»
Она понимает, что никогда не вылечится, но не знает, и не может знать, что жить ей осталось всего два года. Она знает только, что седых волос становится все больше и что «нет ни тени надежды, ни тени, ни тени!»
Через некоторое время ей еще раз подтверждают диагноз, что у нее чахотка, что затронуты оба легких. Она надеется, что у нее будет хотя бы десять лет, в которые она достигнет славы и любви, а тогда можно и умереть. Она испытывает даже определенное злорадство, что предвидела свою скорую смерть: «Я же говорила вам, что должна умереть». Она как ребенок, который говорит, что умрет назло папе и маме.
Тем не менее она с особым упорством начинает трудиться в Академии Жулиана; а ее матери, чтобы как-то порадовать ее, покупают на выставке драгоценных камней два понравившихся ей бриллианта.
«Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для меня, хотя я только намекнула о своем желании, без малейшей надежды иметь их: «Вот единственные камни, которые мне хотелось бы иметь». Они стоят двадцать пять тысяч. Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.
Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д. играл на рояле, а Божидар и другие разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с ними даже во время сеанса.
Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же случиться». (Запись от 3 декабря 1882 года.)
И вот возвращается из деревни Жюль Бастьен-Лепаж и занимает главное место в ее дневнике, ведь он так талантлив и так замечательно мил.
«Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж сегодня был у нас…»
«Этот великий художник очень добр…»
«Бастьен божествен…»
«Сегодня у нас обедали — великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат…
Никто не говорил Бастьену, что он «гений». Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с ним как с гением и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные комплименты…
Он остался у нас до полуночи».
Еще бы не остаться, когда тебе растачают такие комплименты. Ее обожание Бастьен-Лепажа все более начинает напоминать влюбленность.
Смерть и любовь. Башкирцева и Бастьен-Лепаж. Теперь они вместе до самой смерти. Потому что смерть подстерегает и его, но он еще ничего об этом не знает. Начинается парад смертей, эпоха траурных кортежей, в которой они непосредственные участники. Впрочем, начался этот парад много раньше, когда от туберкулеза умирали ее гувернантки, мадемуазель Брэн, а потом и мадемуазель Колиньон.
«Однако меня занимает положение осужденной или почти осужденной. В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново.
Говорить серьезно о моей смерти — очень интересно, и, повторяю, это меня занимает». (Запись от 28 декабря 1882 года.)
Жаль только, считает она, что правила приличия не позволяют говорить окружающим об этом, а значит нет возможности покрасоваться в новом обличии неизлечимо больной девушки.
Глава двадцать третья
Парад смертей
Смерть Гамбетты
1 января 1883 года по Парижу разносится весть — умер Гамбетта. То ли убит, то ли застрелился, то ли умер от раны, сам себя случайно ранив. Слухи ходили самые разные. Умер, несмотря на семь докторов, на все усилия спасти его, несмотря на незначительность полученной раны; он сам ранил себя в руку. А может, убили враги? Ведь он умер, едва начав подниматься из политического небытия, куда его ввергло падение его «великого министерства», просуществовавшего менее трех месяцев. Впрочем, падал он не раз, за несколько месяцев до того, как он стал, наконец, премьер-министром Франции, Эдмон Гонкур записал скептически: «Гамбетта — точно птица с подшибленным крылом; увы! утраченную популярность, как и утраченную девственность, не восстановишь». И через десять лет (как неотступна слава!) об этом случае будут продолжать говорить и никто не сможет ответить со всей определенностью, как же все произошло на самом деле.
