Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Мария остается на пустынном пляже одна (одна — это не в нашем понимания, естественно, при ней всегда присутствуют слуги, все тот же Шоколад или одна из ее гувернанток). Ей нравится работать на пленэре, как учил ее Жюль Бастьен-Лепаж.
«Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты для картины, теперь… О! Теперь! если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски — краски!» (Запись от 15 февраля 1882 года.)
В списке ее работ, находившихся в Русском музее, было несколько морских и городских пейзажей Ниццы, написанных в именно это время, ибо больше она в Ницце, как считает К. Кознье, не была.
Но 12 марта веселью и работе неожиданно приходит конец, приходит вместе с депешей о смерти Жоржа Бабанина. Дамы надевают семейный траур, сестры оплакивают брата, Дина — отца, а Мария — дядю, умершего в заброшенном углу, под чужим именем, нищим, преследуемым кредиторами. Находящийся в Ницце еще один брат, Этьен Бабанин, посылает в Париж сто франков, чтобы позаботились об останках Жоржа, а Константин Башкирцев телеграфирует Александру Бабанину, который распоряжается имениями, чтобы он оплатил похороны брата. На рядовой прием двухсот гостей деньги у новых русских есть, чтобы похоронить родного брата надо писать в Россию. Ничего не скажешь, хороша публика!
Но вскоре все оборачивается комедией — воскресший Жорж пьет со своим друзьями-клошарами «их здоровье». И право, радуешься за Жоржа, гуляй, бедолага, пропивай сто франков, и не испытываешь никакого сочувствия к его «родственничкам», которые проклинают забулдыгу. Этьен матерится — жалко сто франков, а Мария записывает в дневник:
«Ах, мы все виноваты! Итак, бедный мученик не захотел обременить нашу совесть и воскрес. Да, это, всеми преследуемое, несчастное, невинное существо находится в добром здравии и пропивает сейчас сто франков Этьена». (Неизданное, 13 марта 1882 года.)
Есть в ненапечатанной части дневника и история о том, как нашли в сосновой роще труп убитого рыбака, о которой Муся потом не раз вспоминала. Имея под руками список ее пропавших работ, мы находит там картон «Убитый» под номером 1161. Живо представляется девушка с мольбертом, которую сопровождают слуга и гувернантка, рисующая в роще труп рыбака. Думаю, такие выходки, если они становились известны, не могли нравиться обществу.
К открытию Салона, они возвращаются в Париж. Она показывает работы, сделанные в Ницце, своим учителям Тони Роберу-Флери и Родольфу Жулиану. Робер-Флери в присутствии всех дам бормочет что-то невразумительное — дамы, которые ждали от него восторгов, недовольны и после его ухода тетушка обзывает академика дураком.
Мария пишет портрет Дины Бабаниной пастелью. Жулиан находит, что он хорош. Она отказывается от замысла картины о карнавале и совершенно в духе того времени начинает грезить евангельским сюжетом большой картины.
«Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.
Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых.
Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем… Остается еще изучить материальную сторону картины…» (Запись от 29 мая 1882 года.)
С этого времени и до конца жизни она довольно часто говорит об этой картине, она готовится к ней, она хочет ехать за экзотикой, необходимой ей, ну, хотя бы на Капри. Или все-таки в Алжир, или в Иерусалим, а почему и нет? Хотя Жулиан считает это сумасшествием. Однако ей кажется, «какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу ее в Сен-Жермене с евреями из Батильона, в аранжированных костюмах?»
Только там, в Иерусалиме, она найдет настоящие, поношенные, потертые одежды, только там случайно подмеченные тона создадут нужный колорит ее живописи.
И опять она долго рассуждает о том, как она чувствует свою будущую живопись, пожалуй, слишком подробно и долго для настоящего художника. Ей кажется, что вполне достаточно одного того жгучего, безумного желания передать другим свое чувство, а технические трудности будут преодолены, уж коли эта вещь наполняет ее сердце, душу, ум.
Однако пока, ей по-прежнему не хватает свободы, вполне обыкновенной, бытовой, то есть свободы в повседневной жизни: пойти куда угодно, выходить, обедать у себя или в трактире, гулять пешком в Булонском лесу или сидеть в кафе — ей кажется, что такая свобода составляет половину таланта и три четверти обыкновенного счастья. Хотя она давно забросила свои занятия феминизмом, перестала писать в «Гражданку», тем не менее о своей нелегкой женской доле она постоянно вздыхает и по ее выражению, «оплакивает свой пол». И вырваться из круга условностей она не может, ибо это означает обречь себя на пересуды, и окончательно поставить крест на замужестве.
Единственного и великого Бастьен-Лепажа нет в Париже, он в Лондоне, но она имеет возможность посещать его мастерскую, смотреть его эскизы, которые им показывает его брат, Эмиль, известный архитектор. Эмиль даже соглашается позировать для Марии и она рисует его портрет красками и кистями самого великого Жюля Бастьен-Лепажа! Руки у нее дрожат. Великий и единственный Бастьен-Лепаж! Гений! В моих руках его палитра!
Глава двадцать вторая
Последняя попытка выгодного замужества
Молодые князья Кочубеи
Еще 29 августа она стояла на открытом воздухе и писала маленькую фигурку девочки, которая накинула на плечи свою черную юбку и держит раскрытый зонтик. Дождь шел почти каждый день. Сама запись об этом событии говорит о том, что Мария относилась к этой картине, как к пустяку, и мечтала о «мысли, выраженной в мраморе». А между тем, если ее и знают, как художницу, то по этой трогательной картине, ныне хранящейся в Русском музее. Однако ей ничего не стоит бросить все к чертям собачьим, как только перед ней встает призрак выгодного замужества.
«Сегодня утром я получила письмо от мамы, которая пишет, что молодые соседки приезжают гостить на два месяца со своими друзьями и что будут утроены большие охоты. Она собирается возвращаться назад, но я просила предупредить меня в случае, если… И вот она меня предупреждает. Это вызывает во мне целую бурю сомнений, неизвестности и замешательства. Если я поеду, моя выставка погибла… Если бы еще я проработала все лето, я имела бы предлог — желание отдохнуть; но этого не было. Согласитесь, что это было бы превосходно, но это слишком невероятно. Провести четверо суток в вагоне железной дороги и пожертвовать работой целого года, чтобы поехать туда, попытаться понравиться и выйти замуж за человека, которого никогда до тех пор не видела. Разум и его доводы не имеют в этом случае никакого значения… Раз я обсуждаю эту глупость, я способна сделать ее… Я не знаю, что делать… Я пойду к гадалке, к старухе Жакоб, которая предсказала мне, что я буду больна». (Запись от 1 сентября 1882 года.)
