Радий Фиш - Джалалиддин Руми
Джалалиддин не желал больше читать проповеди. Но по просьбе Саляхаддина один-единственный раз все же взошел на мимбар мечети, оговорив, правда, что этот раз будет единственным.
Он просил не упоминать имени Шемса в присутствии Саляхаддина. «Между ними нет разницы, — говорил поэт. — Но и в душах познавших бывает священная ревность».
Можно себе представить, какая отнюдь не священная ревность терзала сердца тех мюридов, которые и до конца своих дней не познали истинного величия духа. Обрадовавшись исчезновению Шемса, они надеялись, что рано или поздно поэт успокоится и все пойдет по-прежнему. Дружба поэта с Саляхаддином разрушила их последние надежды.
К тому же Саляхаддин был сыном крестьянина, простым ремесленником, который жил той же жизнью, что и они. А понять величие обыкновенного смертного, который так же, как все, вкушает пищу, спит ночью и трудится днем, чью жизнь можно наблюдать ежедневно и ежечасно, — это дается немногим. Чернь видит лишь то, что ее объединяет с великими людьми, но не желает и не может принять того, что ее отличает от них. Не потому ли сказано: «Нет пророка в своем отечестве»? И не потому ли все, кто, не обладая величием, претендует на него, отгораживаются от своих соплеменников помпезными церемониями, мечами охраны и стенами дворцовых оград, мудреной речью и спесивой важностью?
Среди мюридов и дервишей снова поднялся ропот. Дескать, не успели мы избавиться от одного, как нам на голову свалился другой. Снова обвели нас вокруг пальца. Тот хоть был светом, а этот искра. Тот владел пером и словом, был добродетелен и учен. Уж лучше бы он был другом нашего шейха!
Сколько похвал раздается мертвым, лишь бы только унизить живых!
«По крайней мере, тот хоть был утонченным тебризцем, говорили они, а не грубым обитателем Коньи, которого мы знаем с детства, — вспоминал Велед. — Этот ни читать не умеет, ни писать, двух слов связать не может. Что зло, что добро, для него все едино. С чего он вдруг сделался выше нас? С утра до вечера стучал молотком по золоту в своей мастерской. Всем соседям не было от него покоя. Фатиху и ту толком проговорить не может. Задашь ему вопрос — растопырится, как мул. С какой стати такой ученый и великий человек, как Мевляна, привязался к нему?»
Саляхаддин был действительно неграмотен. Но как умение читать вовсе не предполагает умения мыслить, так и неграмотность отнюдь не предполагает отсутствие ума, в особенности если речь идет не о рационально-логическом, а чувственно-образном мышлении, о «разуме, бьющемся в груди».
Саляхаддин вышел из народа воплощением его здравого смысла, его чуткости к истине. То, что другим давалось годами учения, Саляхаддин схватывал на лету. И у него были выдающиеся учителя — Сеид, Шемс и, наконец, сам Джалалиддин. «Во мне были источники света, но я и не знал о них, — сказал он как-то Джалалиддину. — Ты их открыл и раздул, подобно огню».
Не безграмотный ремесленник Саляхаддин, а его ученые недруги были невеждами.
Строжайшим самоограничением выработал он в себе такую волю, которая поражала даже его наставников и наделила его чуть ли не гипнотической силой внушения. «Он превосходил всех своей одаренностью, — писал Велед. — То, что от арифов можно было воспринять за годы и годы, он даровал одним дыханием. Без губ и языка умел он поведать тайны. Без единой буквы, без единого слова раскалывал жемчужины смыслов. Его речь шла от сердца к сердцу».
Образованнейший человек своего времени, Джалалиддин презирал потребителей готового знания, единственное достоинство которых — крепкая память, Саляхаддин искал истину не в чужих мыслях, а добывал ее своими руками из непокорного металла, постигая его тайны, одушевляя мертвое золото. Поэт был убежден, что тот, кто добыл пусть малую, скромную, но свою истину, может добыть и великую. Саляхаддин, золотых дел мастер и крестьянский сын, понял не слова, не букву, а дух идей Шемса, сердцем принял новую веру Джалалиддина — любовь к людям, уважение к труду. И Джалалиддин в зеркале его сердца, как некогда в зеркале Шемса, десять лет сверял с истиной каждый свой шаг по избранному пути.
Как-то в беседе с друзьями поэт вместо слова «хум», что на языке фарси означает большой глиняный кувшин с узким горлом, произнес «хунб». Один из присутствующих поправил его. «Я это знаю не хуже тебя, — ответил поэт. — Но так говорит шейх Саляхаддин, и я считаю верным следовать ему. Истинно, так, как говорит он».
Большинство людей в той или иной степени пребывает в неведении, которое в зависимости от обстоятельств именуется то добродетелью, то пороком. Но самый страшный порок — неведение, считающее, что ему все ведомо, и потому позволяющее себе убивать.
Для вельмож и беев Саляхаддин был, пожалуй, еще опасней, чем Шемс. Он представлял низшие сословия державы. А это означало, что проповедь Джалалиддина начала овладевать их умами и могла пробудить к действию. Ненависть и страх, обуявшие вельмож, подогревали «священную зависть» мюридов и дервишей, искренне убежденных в своей беззаветной любви и преданности поэту.
Но не существует никакой любви и никакой добродетели без ясного видения. «Истина, — вслед за Шемсом говорил поэт, — выше добра и зла».
Снова был составлен заговор. С целью убийства. На сей раз золотых дел мастера Саляхаддина. Но простонародность, что в глазах ученой черни было пороком и позором, в действительности являлась силой Саляхаддина. Силой, которой не обладал и Шемседдин Тебризи.
Один из злоумышленников, раскаявшись, поведал о заговоре Джалалиддину. Поэт в испуге прибежал к своему другу.
Улыбка осветила исполненное непоколебимого достоинства лицо Саляхаддина.
— Не беспокойся! Со мной они ничего не смогут поделать!
В тот же день он созвал в медресе всех — и друзей своих, и недругов. Медленно обвел их глазами, подолгу задерживая на каждом свой взор, и молвил:
— Я знаю, что кое-кто не может меня терпеть, ибо на меня пал выбор Мевляны. Но знайте: я — всего лишь зеркало, в котором он видит свою собственную истину.
Предание гласит, что твердость, с которой были сказаны эти слова, заставила заговорщиков раскаяться: они почувствовали себя кроликами под взглядом удава.
Но дело, конечно, не в воле, не в силе внушения — ими обладал и Шемседдин Тебризи. Шемс, однако, был в Конье чужаком. За ним стояло только слово, одна лишь голая идея. За Саляхаддином же стояли ремесленные цехи Коньи, а следовательно, и всей сельджукской державы, объединенные в братства ахи.
После позорного разгрома в битве при Кёседаге султаны и их вельможи, по сути дела, превратились в собирателей дани для монгольских властителей, требовавших год от года все больше и больше. Но где было взять эту дань?
