Радий Фиш - Джалалиддин Руми
Даже солнце, чтоб увидеть себя, нуждается в отражении.
Сколько вокруг людей! Но зеркала их душ занавешены себялюбием. Разве они себя любят? Нет, их любовь — питье, еда, вещи, их услаждающие, деньги, позволяющие овладевать вещами, власть, позволяющая распоряжаться другими людьми, как вещами. Их души — амбар, где без всякой связи, в беспорядке свалены предметы, среди которых они сами такая же бессмысленная неодушевленная вещь.
Что же, отказаться от вещей, от желаний? Не отказываться, но установить между ними связь. Амбар превратить в дом, где каждая вещь имеет свой смысл, связана со всеми другими единым духом человека.
Но что же такое дух? Не разум, не сердце… Может быть, это стремление к слиянию единичного с единым, к обнаружению единого в единичном? Стремление, познавая себя и мир, беспрестанно идти все дальше и глубже, овладевать все новыми сферами с тем, чтобы весь внешний мир сделать своим собственным внутренним, а свой внутренний, личный мир слить с внешним всеобщим?
Для бездуховного человека вселенная тот же амбар, переполненный до краев бессмысленными, бессвязными вещами. Только дух человека может превратить всю вселенную в его собственный дом…
Увидеть всеобщий единый смысл в каждой травинке и каждом небесном светиле, в мысли, шевельнувшейся в голове, в ребенке, шевельнувшемся во чреве, обнаружить всеобщую связь и всем своим существом ощущать ее.
Не среди вельмож, не во дворцах и палатах, а здесь вот, в лавчонках и мастерских, среди людей, у которых нет самых нужных вещей, которые недоедают, недосыпают, но ежедневно, ежечасно отдают себя другим, каждым ударом топора, стежком иглы беспрестанно одушевляют бессмысленные предметы и овеществляют свой дух, здесь, в их труде, — источник человеческой духовности.
До его слуха донесся тонкий мелодичный перезвон. То звонче, то глуше били молоточки в такт биению сердца, все быстрей и быстрей. Вдруг затихали и снова принимались за свое. От этого ритмичного малинового перезвона печаль в его сердце утихла. И родилась тихая радость, которая все ширилась и росла, пока не захватила его без остатка.
Он остановился, вслушиваясь. Рука потянулась к подолу ферадже, другая взлетела вверх. Он сделал шаг. Склонил голову к правому плечу и сперва медленно, а потом все быстрее, быстрее закружился в пляске посреди пыльной многолюдной улицы.
Эй, листок, расскажи, где ты силу нашел, как ты ветку прорвал, из тюрьмы своей вышел на свет?!
Расскажи, расскажи, чтоб мы тоже могли из тюрьмы своей выйти на свет!
Эй, кипарис, ты растешь из земли, но как гордо ты вскинулся ввысь!
Кто тебя научил, кто тебе показал? Научи нас, как тянутся ввысь!
Оторопелая толпа с недоумением глядела на вздымающего пыль, пляшущего посреди улицы поэта.
–Когда подмастерье, сидевший ближе всех к дверям, застыл с молоточком в руке, золотых дел мастер Саляхаддин поднял глаза и увидел кружившегося в пляске Джалалиддина.
Остальные подмастерья, углубленные в работу, ничего не замечали. И мастер понял: именно звон их молоточков, доносившийся из мастерской на улицу, привел поэта в экстаз.
Редкая улыбка осветила невозмутимое лицо Саляхаддина. Кивнув подмастерью, мастер взялся за молоток и застучал по тонким, подготовленным для инкрустации пластинам золота. Подмастерье, следуя его примеру, снова взялся за работу. Но какое там! Голова его невольно поворачивалась в сторону дверей, где окруженный толпой поэт плясал, возглашая свои стихи, и удары молоточка приходились совсем не туда, куда надо. Впрочем, и мастер бил не глядя.
На слух учуяв, что с мастером творится неладное, все остальные прекратили работу.
— Бейте! Бейте сильнее! — прикрикнул на них Саляхаддин.
И снова застучали молоточки, быстрее, все звонче. И все яростней кружился перед мастерской Джалалиддин.
Эй, бутон, весь окрасившись в кровь, вышел ты из себя!
Расскажи нам, бутон, что такое любовь. Из себя выходить научи!
Ноги сами подняли Саляхаддина и понесли его на улицу. В дверях он крикнул подмастерьям:
— Бейте! Не останавливайтесь! Бейте!
Они закружились вместе. В одном ритме. Под одни и те же слова. С одним и тем же самозабвением. С чувством полного слияния с миром.
Но Саляхаддин был стар. Не в силах продолжать пляску, он вскоре остановился с поклоном, попросил прощения у поэта за свою немощь.
Тот обнял его за плечи, поцеловал. И продолжал плясать один.
Забил родник неистощимых кладов
Из мастерской, где золото куют.
Как смысл велик, как ясен лик!
Как сердце счастливо, как радо!
В тот же вечер Саляхаддин, подарив свою мастерскую со всеми инструментами и разбитым в бесформенные лепешки золотом, ушел вместе с поэтом, чтобы больше не расставаться с ним до самой своей смерти.
Месяц, явившийся в красном кафтане, в сером плаще, нынче снова взошел.
Турок, весь мир подвергавший разгрому, в виде араба к нам снова пришел.
В разных одеждах — все тот же любимый, в разных кувшинах — все то же вино.
Видишь, все так же оно опьяняет, кружит нам голову так же оно.
Ночь испарилась, так где ж вы, о мужи, коих не свалит утра глоток?!
Тот же светильник весь мир озаряет, в окна всех тайн льет он света поток.
В переселение душ я не верю, и не о том я веду свою речь.
Я говорю о единстве всех капель, что к океану не могут не течь.
Так поэт объявил о том, что увидел отражение Шемса и свое собственное в зеркале золотых дел мастера Саляхаддина.
Подобно своему шейху Сеиду Тайновидцу, Саляхаддин в аскетическом подвижничестве доходил до крайности. Пока не прошел весь путь тариката, молился сутками напролет, постился неделями, месяцы проводил в уединении.
Но в отличие от Сеида был по натуре не исступлен и буен, а уравновешен, несокрушим.
Десять лет поэт был неразлучен с Саляхаддином. Он увековечил его имя в семидесяти с лишним газелях, включив его в последнее двустишие, как включал имя Шемседдина Тебризи.
«Узрев в Саляхаддине достоинства Шемса, — вспоминал Велед, — он сказал своим друзьям: «Никем я заниматься не стану. Быть шейхом не по мне. Отныне и впредь слушайтесь воли Саляхаддина, следуйте за ним». Потом призвал меня: «Вглядись хорошенько в лицо Саляхаддина. Постарайся увидеть в нем падишаха истины. Падишах душевного мира, повелитель страны, не имеющей пространства и границ, — вот кто такой Саляхаддин. Он падишах без седла и сбруи… Отныне и ты повинуйся ему».
