Радий Фиш - Джалалиддин Руми
Земельная аристократия, государевы вельможи и беи были разорены. Их земли опустошены войной, голодом, грабежом, восстанием крестьян. Оставались ремесленные цехи. Мало того, без ремесленников не могли феодалы и снарядить войско, даже то, сравнительно небольшое, которое было им теперь по карману, чтобы собирать дань и держать в повиновении народ.
Братства ахи к тому же были не только организацией ремесленников, но и религиозно-воинским братством, чем-то напоминавшим средневековые рыцарские ордена Европы. Подмастерья, вступавшие в братство и подпоясанные палашом, пусть не столь хорошо, как профессиональные воины, но обучались владеть оружием. Из молодых подмастерьев-ахи составлялись отряды, которые принимали участие в обороне городов. И с течением времени они стали самой мощной воинской силой внутри державы.
Что там жалкие дервиши-заговорщики! Знатные вельможи, имевшие свои наемные отряды, боялись ахи. И не зря! Как свидетельствует арабский путешественник, через несколько десятилетий после монгольской победы там, где не было султанских наместников, их обязанности стали исполнять ахи. По решению старейшин отряды воинов-ахи убивали неугодных им феодалов, мучителей и тиранов, истребляли их стражу и всех, кто был вместе с ними.
Сам великий визирь Перване вынужден был смиряться перед силой ахи. Когда ремесленные цехи обратились с жалобой на его несправедливый побор к Джалалиддину, письма поэта оказалось достаточно, чтобы Перване отменил свой приказ. Перване выслушивал правду, которую говорил ему в глаза поэт, искал у него наставлений, ибо благосклонностью к великому поэту рассчитывал расположить к себе братьев ахи и ремесленные цехи.
–Дружба с золотых дел мастером Саляхаддином, а позднее с Хюсаметтином, старейшиной ахи, стала надежной защитной поэта. За ним теперь был народ.
Сильные мира сего — визири, вельможи и беи — ходят к поэту на поклон, приглашают его к себе на пиры. Однако среди ближайших учеников и друзей Джалалиддина теперь совсем иные люди. Это купец Хаджи Эмире, торговец шелком ахи Ахмед, торговец хлопком Насреддин Катани, крестьянин Али Мухаммад.
Но больше всего среди его друзей мастеровых — вольноотпущенник Сирьянус, цирюльник Чобан Делляк, плотник Бедреддин, певцы Осман Шарафаддин, Кемаль Каввал, флейтист Хамза, игрок на ребабе Абу-Бекир, художник Бедреддин Яваш, живописец-грек Айн-уд Давле, армянский мастер Калоян, архитектор Бедреддин Тебризи, банщик ахи Натур и старейшина всех братьев ахи султанской столицы Ахмедшах, мусульмане, иудеи, христиане, греки, иранцы, арабы, армяне, тюрки.
С ними теперь беседует он в своем медресе. Отправляется в далекие прогулки. Проводит недели в православном монастыре Платона Мудрого в Силле, пляшет и читает стихи в садах и виноградниках Коньи. Они, ремесленники и торговцы, крестьяне и вольноотпущенники, братья ахи и воины-ахи записывают его стихи, запоминают их наизусть, несут его слово людям. Они охраняют его от злобы и зависти улемов, от ненависти вельмож и феодалов.
Эта ненависть не утихнет до конца его дней. Через несколько лет могущественный визирь, наместник султана Сахиб-ата, скажет приближенным:
«Мевляна великий человек. Но окружает его чернь. Надо отделить его от мюридов, а их всех перебить!»
Когда эти слова дойдут до поэта, он с такой же усмешкой, с какой встретил его некогда Саляхаддин, скажет:
— Что же, пусть попробуют, если смогут!
Доверие и любовь простых людей, душевное благородство которых воплотилось для поэта в золотых дел мастере Саляхаддине, мало-помалу утишают его отчаяние, его исступление. С годами он обретет то величественное спокойствие, которое дается только полной душевной гармонией, соответствием каждого поступка, каждого жеста — мыслям, каждого слова — велениям сердца.
«Испив от вечности, мы не забылись вечным сном, — говорил он. — Мы и сердце времени, и душа его, и знамя!»
Народ не рассудком, не разумом только, а сердцем понял и принял его. И это укрепило в поэте непоколебимое убеждение в своей правоте, в истинности своего мироощущения.
СЛОВОГоды дружбы с Саляхаддином были, пожалуй, самым счастливым временем в жизни поэта. Он был еще полон сил, но уже зрел. Его окружали друзья и сподвижники.
Убитый и брошенный в колодец незабвенный Шемс продолжал жить в нем самом, в золотых дел мастере Саляхаддине, в мыслях и делах сподвижников.
Из всех тюрем — самая страшная та, что построена у тебя в голове. Джалалиддин освободился от нее: от догм, канонов, обрядов. «Я заложил чалму, мне опротивели поклоны и молитвы».
Вопреки всем мусульманским традициям появились среди его последователей и женщины. Это понятно: проповедь любви, культ человеческого сердца не могли не найти отклика среди женщин.
Позднейшие хронисты в благочестивом усердии не осмелились назвать их имена. Но прозвища некоторых из них до нас дошли.
Это арфистка и певица, разбогатевшая от даров своих поклонников и прозванная за красоту Тавус — «Павлин», которая отпустила на волю своих служанок-рабынь и стала последовательницей поэта.
Это присутствовавшая как равная среди равных на собраниях друзей Джалалиддина, Фахрунниса — «Гордость женщин».
Одна из учениц поэта стала даже настоятельницей дервишской обители в городе Токате.
К вельможам и эмирам поэт не благоволил. Но охотно беседовал с их женами — сердца женщин не были так ожесточены властью и стяжанием, как сердца их мужей. Жена вельможи Аминаддина Микаэла собирала по вечерам женщин, которые, к ужасу правоверных улемов, плясали, пели, слушали стихи поэта, осыпали его розами и обрызгивали розовой водой. Среди этих женщин была и царевна Гумедж-хатун, дочь султана Гияседдина и грузинской царицы Тамары, ставшая женой великого визиря Перване и прозванная Гюрджю — «Грузинка».
Отправляясь к мужу во вторую столицу державы город Кайсери, Гюрджю-хатун заказала портрет Джалалиддина, чтобы, «когда невыносим станет огонь разлуки, она могла увидеть его лицо».
Выполнить этот заказ царевна поручила выдающемуся художнику, обучавшемуся живописи в Константинополе, Айн-уд-Давле.
После долгих раздумий — ведь изображать людей и животных было запрещено исламом — художник самолично отобрал самых надежных, преданных ему помощников и явился в медресе к Джалалиддину. Не успел он раскрыть рта, как поэт, угадав его намерение, молвил:
— Что ж, прекрасно, если только у тебя получится!
Жена Перване как-никак была наполовину грузинкой, Айн-уд-Давле — греком, принявшим ислам. Но Джалалиддин — сыном Султана Улемов, мусульманином в десятом колене. Одно его согласие позировать художнику с точки зрения правоверия считалось смертным грехом, равным идолопоклонству.
