Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Придёт и станет у дверей,
Мохнатой лапою скребётся,
И шерстью рыжею своей
Блестит под африканским солнцем.

А взгляд, как будто полный слёз,
Печально-жалобный и горький.
Он самый старый, верный пёс
Сфаятской удалой пятёрки.

Теперь он стар, теперь он худ,
Но любит суету и драки,
Когда, подняв хвосты, бегут
Вдали арабские собаки.

Как изувеченный герой,
Шатается с подбитой мордой,
Но гордо держит хвост трубой
И лает хрипло, зло и гордо.

Когда же к ужину звонят —
Он тихо жмётся под ногами,
И долго смотрит на меня
Такими грустными глазами.

Большой и чёрный. Рыжий взгляд,
Всегда ленивый и спокойный.
И имя громкого «Сфаят»
Совсем он даже недостоин.

Всегда хромает, хвост трубой,
И с мутным блеском белых пятен,
Он — недоделанный герой —
Глупее всех собак в Сфаяте.

Она — морячка с первых дней
И внучка дуровской собаки.
Резва и шаловлива, с ней
Всегда готов возиться всякий.

Идём гулять. Она бежит,
За камнем, брошенным, несётся,
Пригнётся, нюхает, дрожит,
И в гладкой шерсти блещет солнце.

Пока идём мы не спеша,
Едва передвигая ноги,
Она успеет обежать
Раз двадцать белые дороги.

На стройных, молодых ногах
Летит легко, красиво, гибко,
И на больших её зубах
Скользит ехидная улыбка.

Летит, как ветер, всех быстрей,
Так, чтоб другие не поспели,
И сколько жизни бьётся в ней,
В её живом и нервном теле!..

Труслив, послушен и умён.
Прикрикнешь — и с хвостом поджатым
Ползёт, к земле пригнувшись, он
И жжёт подобострастным взглядом.

В его глазах — беззвучность слов,
Как будто жалобы и стоны…
Один из всех сфаятских псов
Он знает одного патрона.

Ему он предан всей душой,
Собачьей, маленькой, но верной,
И если раз пройдёт за мной —
И то с опаскою безмерной.

Он сладко ест и сладко спит,
Ему тарелку содой моют.
Он баловень и сибарит,
Привыкший к ласке и покою.

Он любит сахар, шоколад,
С изюмном сладкие ватрушки,
Он любит, как аристократ,
Лежать на мяконькой подушке.

Лишь на прогулке резв и прост,
Шумит, гоняет коз арабских…
А крикнешь — снова книзу хвост,
И взгляд приниженный и рабский.

Занятный, маленький щенок,
Неповоротливый, культяпый,
Мохнатый, чёрненький комок
И только рыженькие лапы.

Мне утром скучно без него.
Зову, и он идёт без страха.
Я на диван кладу его,
Даю ему блестящий сахар.

Он так смешно его грызёт,
Что даже хочется смеяться,
Вертит хвостом, чего-то ждёт
И долго лижет, лижет пальцы.

Я иногда играю с ним
С какой-то нежностью унылой.
Мы с ним подолгу говорим:
«Что, Бимсик, скучно? Грустно, милый?»

И рада я насмешкам дня,
И другу маленькому рада.
А он всё смотрит на меня
Обиженным и робким взглядом.

Потом спрыгнёт. На дверь глядит,
Скулит несмело и беззвучно.
— Ну, что же, маленький, иди…
Тебе и то со мною скучно…

Я пальцы себе исколола
Неистовым жалом иглы.
Растаял мой день невесёлый
В таинственном шорохе мглы.

Шумят и качаются сосны,
Как будто сейчас упадут…
О, призрак, жестокий, несносный,
Бессмысленный призрак — ты тут…

Я низко склонялась над бязью,
Над тонким, извилистым швом
А мысли мучительной вязью
Меня оплетали кругом

И ветер, и вещи, и люди
Смеялись, жестоко дразня:
«Не будет, не будет, не будет
Большого и яркого дня!»

Ахматова сказала раз:
«Мир больше не чудесен!»
Уже теперь никто из нас
Не станет слушать песен.
И день настал, и пробил час,
И мир покрыла плесень.

И Гиппиус в статье своей
С тоской твердит в газете,
Что все поэты наших дней —
Сплошь — бездарь или дети,
Что больше нет больших людей,
Нет красоты на свете…

Скребутся мыши. Ночь молчит,
Плывёт в тоске бессвязной.
Несмелый огонёк свечи
В углу дрожит неясно…
О, злое сердце, не стучи:
Жизнь больше не прекрасна!

Зябко кутаясь в ночной рубашке,
Я лежу под мокрою стеной.
Временами стон, глухой и тяжкий,
Борется с ленивой тишиной.

Тонким холодом упал, на шею
С голубой эмалью образок.
Я о счастье думать не умею
В этот час бессмысленных тревог.

И, сжимая тонкую цепочку,
Ёжась на холодной простыне,
Я, как звуки, подбираю строчки
В призрачном, неясном полусне.