Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер
Конечно, всегда соблазнительно найти в тех или иных событиях политическую символику: послевоенная Европа лежала в руинах и ждала омолаживающих инъекций в виде американских денег в рамках «плана Маршалла». Трумэн, возможно, видел и в самом Черчилле, и в нации, которую он представлял, что-то жалкое и плачевное. Может, у него было некое ощущение попранной гордости. В конце концов, всего за несколько недель до этого Клемент Эттли выступал перед Конгрессом США, и его заявление о том, что британское правительство планирует начать национализацию ключевых отраслей промышленности, было встречено с явным сомнением. А может, президент США хотел помочь Черчиллю «вернуться в игру», поскольку осознавал важность прочной дружбы с государственным деятелем, явно более созвучным с американским энтузиазмом по поводу свободных рынков, чем премьер-министр?
Возможно, Трумэн зашел чуть дальше, чем намеревался, предоставляя Черчиллю сцену для обращения с посланием ко всему миру. Ведь одна из самых известных речей Черчилля — определившая целую эпоху — была произнесена именно по инициативе Трумэна во время того турне по США, в 1946 году в Вестминстерском колледже в городе Фултон, штат Миссури.
Когда Трумэну пришла в голову эта идея, он написал бывшему премьер-министру Великобритании: «Это чудесная школа в моем родном штате. Надеюсь, вы согласитесь там выступить. А я вас представлю».
Возвращение на мировую сцену. Дин Ачесон, 1946 год
[128]
Сегодня из Фултонской речи Черчилля лучше всего помнят фразу «От Штеттина на Балтике до Триеста в Адриатике, железный занавес протянулся поперек континента». Термин «железный занавес» (вероятно, придуманный Гербертом Уэллсом несколькими десятилетиями ранее) обеспечил эту речь продолжительным историческим резонансом: некоторые утверждают, что холодная война — многолетняя вражда между Западом и Советским Союзом — началась именно тогда. Однако Фултонская речь — и ее воздействие на влиятельнейших слушателей тех времен — была гораздо более тонкой и масштабной. Среди сильных мира сего, особенно очарованных тогда риторикой Черчилля, был Дин Ачесон — глава внешней политики кабинета Рузвельта, курировавший помощь лежавшей в руинах Европе.
В последующие годы Дин Ачесон с удовольствием сравнивал Черчилля с Елизаветой I. «И Елизавета, и Черчилль задействовали все свои выдающиеся таланты ума и сердца и максимально использовали все свое безмерное мужество, неиссякаемую энергию, великодушие и здравомыслие, чтобы провести свою страну через два периода величайших угроз в ее истории».
Заняв пост госсекретаря, Ачесон — с глазами хищника, роскошными усами и широкой улыбкой — стал одной из мощнейших фигур разрушенного послевоенного мира. Он стоял у истоков Международного валютного фонда и Всемирной торговой организации, Черчилль пытался укрепить отношения с президентом Трумэном. Но сразу после Фултонской речи в Вестминстерском колледже Трумэн постарался от него отстраниться: британец разжег дипломатический пожар, и американский президент считал, что, учитывая неизбежные скорые последствия, лучше какое-то время держаться от него на расстоянии. Черчилль и Ачесон думали иначе.
Частично проблема заключалась в том, что Черчилль предварительно не уведомил Трумэна о содержании своей речи. Начиналась Фултонская речь вполне безобидно: оратор пошутил, что, кажется, уже слышал о «Вестминстере». Он был одет в почетную академическую мантию, хотя на самом деле не имел права ее носить. Черчилля, казалось, никак не угнетало его недавнее изгнание с политического Олимпа; оно явно не сказалось ни на великолепном языке, ни на структуре его выступления. В любом случае в США его личный статус и слава значили, пожалуй, даже больше, чем влияние его родной страны.
Однако дальнейшие слова речи Черчилля породили в американских политических кругах сильнейшую турбулентность. Дело было не только в предупреждениях относительно агрессивных территориальных амбиций сталинского Советского Союза (хотя Черчилль и старался быть дипломатичным; он заявил, что испытывает «сильный восторг и уважение к храбрым русским людям и к моему боевому товарищу, Маршалу Сталину», и поприветствовал СССР «среди ведущих стран мира», добавив, что «это место занято по праву»).
Однако без явных дипломатических колкостей не обошлось. Оратор использовал не только новый для всех термин «железный занавес», но и словосочетание «особые отношения», говоря о США и Британии:
«Ни уверенность в предотвращение войны, ни непрерывное повышение уровня мировой организации не будет получено без братского объединения англоговорящих народов. Это означает особые отношения между Британским Содружеством наций и США.
Это не общие фразы, и я сейчас уточню. Братская ассоциация требует не только возрастающей дружбы и взаимного понимания между нашими двумя обширными, но родственными системами общества, но и близких отношений между нашими военными советниками, общего изучения потенциальных опасностей, оружия и инструкций и обмена чиновниками и студентами в технических колледжах, разработки средств обслуживания для взаимной безопасности, объединенного использования всех военно-морских и воздушных баз. Это, возможно, удвоило бы подвижность американских морской и воздушной сил. Это было бы усилением британских сил Империи, и это бы привело к экономии финансов… [129]»
С точки зрения ряда американских политиков и комментаторов, этот пожилой империалист призывал США стать партнером Великобритании по империи. Такая идея казалась многим отвратительной — хоть Черчилль и был прав, предсказывая, что силы США будут постоянно базироваться в Великобритании и по всему миру на различных островах и территориях, контролируемых Британией.
Ради спокойствия президент Трумэн запретил Дину Ачесону присутствовать на специальном приеме после выступления Черчилля в Фултоне, устроенном в его честь в Нью-Йорке. Но в Вашингтоне Ачесон и Черчилль нашли нейтральную неполитическую территорию, чтобы вместе отобедать и насладиться обществом друг друга. Впоследствии Ачесон вспоминал ту встречу в своих мемуарах «Присутствуя при создании» [130]:
«После речи Черчилля о “железном занавесе”… мы с женой обедали в британском посольстве с ним и его дочерью Сарой, послом и леди Фрэнкс. Моя жена всегда боготворила господина Черчилля и осыпала его обильной лестью, которой он явно наслаждался. Когда разговор зашел о живописи и он узнал, что она видела репродукции его работ и сама пишет, он попросил ее оценить его картины. Сделав это, он вышел за рамки области, в которой был хозяином мира, в ту, где моя жена не видела в нем никаких особых достоинств. Ей нравились его картины, но она без труда назвала моменты, нуждавшиеся в улучшении. Это было явно не то, чего он ожидал или хотел; но она не уступала. Он все сильнее затягивался сигарой и все яростнее спорил. Спор прекратила наша хозяйка, встав со стула. Когда мы выходили из столовой, Черчилль, хихикнув, сказал мне, что его критикесса — крепкий орешек; впрочем, об этом ее качестве мы и так были отлично осведомлены».
Далее в мемуарах следует извинительный постскриптум: «В 1950 году Черчилли развлекали нас за обедом, и жене показали оригиналы картин, которые она тогда так раскритиковала».
К явной симпатии примешивается ощущение некоторого восторга и даже недоумения по поводу Черчилля — военного лидера:
«Тут мы имеем дело с лидерством, поднятым на высшую ступень; лидерством, способным единолично породить в свободном народе то, чего не достичь никакими приказами. Для этого недостаточно ни смелости, ни правильных решений, ни верных слов. Искусство, великое искусство преображает все это в нечто иное и превосходное. То, что Черчилль сделал, было великолепно; то, как он это сделал, было не менее великолепно. Ни действия, ни стиль по отдельности не могли бы привести к столь великолепному результату. Необходимо было и то, и другое.
