Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер
«С первой секунды прибытия [Черчилля] на виллу было ясно, что он полностью готов к хорошему отпуску», — писал Майкл Уорделл, один из соратников Бивербрука и бывший бригадный генерал.
«Он настоял на том, чтобы немедленно надеть синие купальные трусы и спуститься к морю по сотне ступенек через волшебный сад Бивербрука, заросший бугенвиллиями, апельсиновыми деревьями и розами. Добравшись до места, где воды Средиземного моря омывали скалы у подножия сада, Черчилль в буквальном смысле окунулся в свой отдых. Он нырял, как дельфин; он выпускал изо рта струи воды, как кит, и плавал кругами, словно восторженный школьник. Он так крутился и вертелся в воде, что потерял свои мешковатые синие купальные трусы. Но это не имело значения, ведь там не было никого, кто мог его увидеть, кроме Бивербрука, меня да его свиты, сплошь мужского пола.
Когда он вышел на берег, слуга обтер его и завернул в махровый халат. Он начал подниматься назад в дом по той же сотне ступенек, время от времени останавливаясь, чтобы посидеть, отдохнуть, поболтать и освежиться, хлебнув из ожидавшего его там графина».
Далее Уорделл восторгается тем, что Черчилль, судя по всему, сыграл важную роль — ведь он не раз упоминал в своих речах о «Соединенных Штатах Европы» — в достижении послевоенного континентального согласия, благодаря чему были сделаны первые шаги к Общему рынку. Он пишет, что недавно сформированный Совет Европы только что провел свое первое заседание в Страсбурге, и охотно приписывает Черчиллю заслугу в деле поддержки «воссоздания европейской семьи». Но факт остается фактом: в тот год Черчилль приехал в Кап-Д’Ай исключительно ради удовольствия. Как и во все последующие разы.
«В тот первый вечер мы втроем ужинали на открытой веранде. Очертания Монте-Карло вырисовывались на фоне вечернего неба, береговые огни отражались в глади моря, смешиваясь с зеркальными отражениями лучей от фонарей на маленьких лодках, бесшумно скользивших взад-вперед по заливу. Черчилль задумчиво смотрел на огни Монте-Карло. “Как же они притягательны! Вот бы сходить туда после ужина, — сказал он и надолго замолчал… — Но нет. Я не должен. Я обещал Клемми!” Далее он рассказал нам, что бывал в Монте-Карло, уже когда ушел с поста премьер-министра… Оказывается, он тогда обналичил чек, совершенно забыв об ограничениях на операции с иностранной валютой, которые сам же ввел. Он играл и проигрывал, наслаждаясь каждой минутой, до тех пор, пока вдруг не вспомнил, что совершает чудовищное преступление против законов Британии».
Это невероятно, но жесткий валютный контроль — из Британии позволялось вывезти только небольшую сумму наличными — действовал аж до 1979 года.
В тот отпуск Черчилль вместе с Бивербруком посетил государственного министра Монако, который открыто не одобрял азартные игры и ратовал за превращение Монте-Карло в культурный центр. Черчилля эта идея сильно позабавила — он с мягкой иронией согласился, что это место действительно прекрасно подходит для прослушивания музыки. И принялся петь министру одну из своих старых любимых мюзик-холльных песенок: «Я шагаю по Буа-Булонгу, / Независимый на вид, / Слышу, девушки вздыхают: / “Он, поди, миллионер!” / Они готовы умереть, / Они подмигивают мне: / Человеку, сорвавшему банк в Монте-Карло».
Тот отпуск 1949 года включал походы Черчилля и на публичные пляжи. Народ с восторгом наблюдал, как он плескался в море, и кричал ему: «Да здравствует Черчилль!» Уорделл присутствовал при весьма интересном разговоре Черчилля и Бивербрука о фирменном жесте Уинстона. Он описал его так:
«Жест “Виктория” — отличная штука, — заявил Черчилль. — Каждый человек воспринимает его как послание лично ему. Особенно его любят итальянцы (тут он хихикнул)… они, должно быть, думают, что именно они выиграли эту войну. Осенью я собираюсь в Германию. Я практически не сомневаюсь, что немцы окажут мне теплый прием, и я не премину воспользоваться этим жестом».
«Готов держать пари на обратное, — ответил Бивербрук. — Всем известно, что в разных частях мира этот жест имеет разные значения. Изначально он вообще символизировал дьявола с двумя рогами. В Канаде, когда я был мальчиком, это точно было так».
«И не только в Канаде, — согласился Черчилль. — В Англии тоже; и, несомненно, в других местах. Но я сделал этот знак респектабельным».
Все же именно в тот замечательный отпуск Черчилль получил зловещее напоминание о том, что все мы смертны. Однажды вечером, уже отправляясь спать, он признался, что чувствует себя «странно». Стоя на лестнице, он вдруг заявил Уорделлу: «На меня нацелен кинжал. Я молюсь, чтобы не было удара».
Ему помогли дойти до комнаты и продолжили наблюдать за его состоянием. Основным симптомом оказалась «судорога». Черчилль принял снотворное. Когда он проснулся на следующее утро, судорога никуда не делась, к тому же он обнаружил, что совсем не может писать. Бивербрук организовал срочный прилет личного врача Черчилля, доктора Морана.
Оказалось, у Черчилля случился инсульт. Его речь не пострадала, но рука не могла твердо держать ручку. Потери памяти не было; тут ему очень повезло. После нескольких дней отдыха он, к немалому удивлению окружающих, полностью восстановился. Как отмечали, Черчилль был полностью сосредоточен на приближавшихся очередных всеобщих выборах.
Тем временем в Британии успехи Колониста II обеспечили довольно сомнительному бизнесу скачек респектабельность (как и в случае с обновленным, респектабельным жестом «Виктория»). Черчилль говорил Бивербруку и Уорделлу, что очень гордится своим конем-победителем. Вероятно, теперь и более традиционалистские коллеги Черчилля по Консервативной партии признали правоту владельца Колониста II и разумность его широко разрекламированных достижений. В 1950 году прошли всеобщие выборы, по итогам которых большинство Эттли сократилось со ста сорока пяти до всего пяти. Правительство Эттли многого добилось в части социальных реформ, но политика жесткой экономии и продолжение нормирования — спустя годы после окончания войны — означали, что многие раздраженные избиратели все больше обращали внимание на витиеватые речи старых добрых традиционалистов. Некоторые проявления и символы стремления тори к роскоши и удовольствиям — скачки, чванливый твид, азартные игры — уже не казались публике такими отвратительными. Черчиллю, лидеру оппозиции, оставалось лишь с удовольствием наблюдать, как трещины в Лейбористской партии превращаются в огромные разломы.
Слезы перед сном. Анайрин Беван, Дженни Ли и Гарольд Уилсон, 1951 год
[133]
Незадолго до выборов 1951 года — необходимых из-за слишком малого перевеса в числе голосов, полученного лейбористами годом ранее, — правительство Клемента Эттли изо всех сил боролось с крайне негативным явлением: продолжающимся жилищным кризисом. Руины городов вкупе с сильнейшей послевоенной нехваткой стройматериалов для огромной программы массового восстановления и строительства не могли не привести к вспышкам неповиновения, а семьи гражданских незаконно селились на заброшенных военных объектах. Кроме того, многим британским семьям приходилось ютиться в крошечных сборных домиках, больше напоминавших железобетонные конструкторы, которые были в огромном количестве разбросаны по окраинам крупных городов и после волны сноса приобрели невероятную привлекательность.
Партию расколол скандал, связанный с бесплатными рецептами и расходами на оборону. Анайрин Беван, архитектор только что созданной Национальной службы здравоохранения, выступал против усиления милитаризма, которое, по его мнению, осуществлялось за счет борьбы с бедностью и нищетой, и в 1951 году он вышел из правительства. Его примеру последовал намного более многообещающий в интеллектуальном плане молодой министр Гарольд Уилсон. В определенном смысле оба чиновника оказались выброшенными на улицу. Черчилль, будучи лидером оппозиции, имел все основания сплясать по этому проводу веселую джигу. Но его реакция вызвала у многих немалое удивление.
