Иван Майский - Перед бурей
всего на свете хотел бы побывать на Марсе.
— Ну, а если бы ты погиб при этом? — с некоторым
раздумьем спросила Пичужка.
— Я готов рискнуть! — горячо ответил я. — Я отдал
бы жизнь за такой полет.
Пичужка казалась заинтересованной и долго расспра
шивала меня о технических возможностях столь смелого
предприятия. Я выложил перед ней весь тот научно-фан
тастический материал, который ранее почерпнул у Жюля
Верна и Уэлса. Пичужка слушала очень внимательно, и
у меня было такое впечатление, что она «благословляет»
меня на отважную попытку. Вдруг какая-то тень прошла
по лицу Пичужки, она круто повернулась ко мне и голо
сом, в котором слышалось скрытое раздражение, неожи
данно выпалила:
— Тетя все-таки права: ты—ужасный эгоист, Ваничка!
Я был поражен до глубины души.
— Эгоист? — в недоумении спросил я.
— Ну, подумай, — с горячностью отвечала Пичужка, —
тебя здесь все любят, о тебе заботятся, тебя воспитывают,
стараются удовлетворить каждое твое желание, а ты что?
Ты готов наплевать на всех ради своего удовольствия ле
теть на этот проклятый Марс и неизвестно зачем ломать
себе голову. А ты подумал о своих родителях, обо всех
нас?
Я стал энергично возражать и апеллировать к толстой
книге о «Мучениках науки», которую мы с Пичужкой чи
тали за несколько лет перед тем. Но Пичужка ничего не
хотела слушать.
— Нет, ты просто черствый, бессердечный человек...
Вместо сердца у тебя электрический прибор!
Мне стало грустно. Мать уже давно обвиняет меня в
сухости и
черствости. Тетки при каждом удобном и не
удобном случае твердят, что у меня «нет сердца». И вот
теперь Пичужка, мой лучший друг, говорит об «элзктриче¬
ском приборе»... Неужели я уж так плох? В душе моей
подымался глубокий внутренний протест, но я не был
вполне, уверен в своей правоте. Я подумал немного и
сказал:
134
— Видишь ли, Пичужка, мне кажется, что я принадле
жу к той породе людей, у которых разум преобладает над
сердцем... Я — человек не сердечных, а головных стра
стей.
Эти случайно вырвавшиеся у четырнадцатилетнего маль
чика слова оказались пророческими. Правильность их
была подтверждена опытом всей моей последующей жиз
ни.
В памяти у меня встает и еще один случай. Сидя на
лавочке, неподалеку от нашей дачи, мы с Пичужкой «ре
цензировали» гётевекого «Фауста». Нам обоим очень
нравилось это великое произведение, хотя всей глубины
его мы тогда, конечно, не понимали. Это сказывалось,
между прочим, и в том, что особенное наше внимание при
влекали не Фауст и Мефистофель, а Гретхен. Мы горячо
обсуждали ее трогательно-нежный, наивный образ, причем
я с несколько показной развязностью заявил:
— Нет, Гретхен — героиня не моего романа!
Пичужка возражала и при этом пустилась в длинные
рассуждения о философии, морали и вечной женственности.
Она, между прочим, в этот период почему-то была убе
ждена, что «полная жизнь» женщины кончается в во
семнадцать лет! Поэтому не было, пожалуй, оснований
сожалеть о «преждевременной смерти» Гретхен. Пичужка
впала почти в пессимизм, говорила грустно-пониженным
тоном, так что и я невольно поддался ее настроению.
Потом она оторвалась взглядом от земли, на которую
упорно смотрела во время своих «размышлений вслух»,
как-то изящно, по-кошачьи, повернулась и подняла голову
кверху. Был яркий летний день. По глубокому синему небу
медленно ползли блестящие белые облака. Солнечные лучи
заливали деревушку, луга, невдалеке темневший лес. Пи
чужка вдруг вскочила с своего места и, совсем преобра
зившись, воскликнула:
— Как тебе нравится мое новое платье?
Она закружилась на месте так, что ее синяя сатиновая
юбочка стала широко раздуваться по ветру. Я похвалил
платье, которое действительно было прелестно, и видел,
что это доставляет Пичужке большое удовлетворение. По
том она тряхнула своими густыми черными волосами,
схватила меня под руку и потащила к. речке крича:
— Пойдем на берег. Там я видела вчера чудесные цве-
135
ты. Я буду венок плести, а ты будешь декламировать мне
стихи.
Я не сопротивлялся.
Да, в этой очаровательной смуглянке, несмотря на всю
ее серьезность и начитанность, было, несомненно, то «веч
но женственное», которому так поклонялись поэты...
Однако самое важное событие этого лета — событие,
сыгравшее громадную роль в моем духовном развитии
описываемого периода, — произошло перед самым концом
моего пребывания в Кирилловке. Как-то тетя Лиля, обычно
мало вмешивавшаяся в наши дела с Пичужкой, порекомен
довала нам прочитать роман немецкого писателя Шпильга¬
гена «Один в поле не воин». Она сама читала этот роман
в молодости, и он тогда ей очень понравился. В ближай
ший приезд из города дядя Миша привез нам произведение
Шпильгагена, толстый том страниц на шестьсот, и мы с
Пичужкой приступили к его чтению. Иногда читали вслух,
но большей частью читали в одиночку, по очереди, догоняя
и перегоняя друг друга. Начали мы без большого энтузи
азма, даже с известной прохладцей: несколько устрашали
размеры книги и длиннотно-мешковатая манера изложения.
Отталкивала также книжность и высокопарность, разго
воров главных героев. Но с каждой новой страницей наше
настроение все больше менялось. На половине романа
мы целиком были захвачены его событиями, а к концу
не могли думать ни о чем, кроме разыгрывавшейся на
его страницах драмы. Когда была дочитана последняя
строчка, мы долго сидели молча. Наконец Пичужка ска
зала:
— Это все надо обдумать... У меня голова кругом идет.
Роман Шпильгагена представлял собой широкое и пест
рое полотно. Действие его начиналось перед германской
революцией 1848 года в феодальных владениях барона
Тухгейма—-мягкотелого, либеральствующего помещика, в
глубине души, однако, переполненного традициями и пред
рассудками своего класса. В его доме вместе с сыном ба
рона, Генри, воспитываются Вальтер, сын лесничего Тух
гейма, и его двоюродный брат Лео, сын рано умершего
