Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская
С балкона пристройки открывался вид на московские крыши, ветерок приносил запах асфальта, тополиных почек, жарившейся у соседей Габриловичей картошки. Они вдвоем, и на балконном парапете лежат две неразлучные руки.
— Я был один, против меня был весь мир. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно. Ничего не страшно, — повторил он, удивившись полной правдивости своего утверждения: страха не было. — Вот хоть пройтись по парапету попроси — не дрогну.
— Я попрошу другое. — Елена заглянула в глаза мужа, вмиг насторожившиеся. — Тот револьвер… Давай выбросим его вместе.
— Я уже сделал это — забросил в пруд у Новодевичьего монастыря. Утопил горе… Очень люблю это место — особенно в мае.
— А я люблю все, что любишь ты. И знаешь почему? Ты удивительный, и ты всегда прав.
У Елены Сергеевны не было ни малейших сомнений в правоте мужа, в исключительности его человеческих и творческих достоинств.
«Мне выпало на долю невероятное, непонятное счастье — встретить Мишу. Гениального, потрясающего писателя, изумительного человека» — так напишет она, когда его уже не будет на свете.
Пусть их обиталище не было столь удобным и шикарным, как дом Шиловских, Елена Сергеевна сумела сделать все, чтобы превратить плохонькую чердачную квартиру в уютный дом, и атмосферу в нем устроить радостную, насыщенную светом любви и взаимопонимания.
Внешний и внутренний облик жизни Булгакова переменился — это замечали все, приходящие к ним. В квартире чинно и красиво, синий кабинет Мастера, уютная комната Сережи, гостиная, в которой всегда ждали друзей. Хозяйке — по-прежнему элегантной, изящно причесанной, помогала домработница.
Они оба были счастливы. Любопытно: в трехкомнатной квартире на Большой Пироговской в прошлом, в годы его брака с Любовью Евгеньевной, у Любови Евгеньевны была отдельная небольшая комнатка. В трехкомнатной квартире в Нащокинском у Елены Сергеевны отдельной комнаты не было: Елена Сергеевна была всюду. В единственной просторной — столовой-гостиной, где вскоре появился рояль, оттеснив к стене обеденный овальный стол и в угол — рабочий столик-бюро Елены Сергеевны (почему-то называвшийся «Психеей»), Из столовой налево — маленькая комната Сережи, тоже, разумеется, царство Елены Сергеевны. А направо из той же столовой — дверь в кабинет, служивший одновременно супружеской спальней. («Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты», — писал Булгаков Попову.)
В этой комнате у окна — старый письменный стол, а вскоре его заменило прекрасное «александровское» бюро, любовно купленное Еленой Сергеевной на какой-то дворцовой распродаже. Теперь Булгаков обыкновенно работал за массивной откидной доской бюро. У глухой торцовой стены этой вытянутой к окну комнаты располагалась тахта-постель. Лежа на этой тахте, больной Булгаков диктовал Елене Сергеевне. Здесь, умирая, шептал ей последние слова любви: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни…» Здесь ей потом снился…
2Елена со всей искренностью хотела расположить к себе тех немногих друзей Михаила, которые остались от прежней жизни. И они пошли навстречу, появилось множество новых замечательных знакомых — Булгаковы притягивали талантливых людей. Михаил изменился, нервная возбужденность и желчность исчезли, вернулось желание играть, превращать будни в праздник. Можно было подумать, что его жизнь круто изменилась, исчезли горести и угрозы.
Увы, положение писателя оставалось критическим. Но появился дом, и этот дом жил его тревогами и надеждами. Появился дом, где он чувствовал себя не гонимым изгоем, а талантливым писателем, не имеющим права сомневаться в своем назначении. Булгаков — писатель. И это его дело на земле, не зависящее ни от одной власть имущей марионетки, ни от капризов чиновников, ни от зависти «коллег».
Это преображение свершила Любовь — та, что неизменная и вечная. Вопреки враждебной действительности, вопреки любым обстоятельствам. «Счастье начинается с повседневности. Славьте очаг!» — это наставление часто повторяется в письмах Булгакова этого периода.
Дом их, словно назло всем вражеским стихиям, сиял счастьем и довольством. А были одни лишь долги при самом туманном будущем.
Вокруг его дома штормило. Но все равно это был радостный, веселый дом.
Михаил Афанасьевич жил и работал, несмотря ни на что. Творческая энергия не покидала его — ведь рядом была Елена, а в ящике стола хранился Главный роман, о котором все помыслы, все тревоги.
Михаил держался изо всех сил — много работал, постоянно возвращался к Главному роману, но Елена Сергеевна видела, что его нервы требуют серьезного внимания, а он сам нуждается в отдыхе. И она отважно взялась вести непростые дела мужа. Во-первых, писать дневник. После конфискации дневника в 1926 году Михаил отказался от ежедневных записей, теперь обязанность бытописателя перешла к Елене. При насыщенной событиями жизни это было вовсе непростым делом. И во-вторых, в соответствии с полученной доверенностью, она вела все дела мужа — от заключения договоров до получения гонораров. Казалось бы — пустяки. Но в архивах Булгакова были обнаружены кипы договоров — с киностудиями, театрами, издательствами, которые так и не реализовались после длительных обсуждений и препирательств в разных инстанциях. И хуже того — были погребены уже начатые или почти завершенные произведения. Только теперь стало понятно, сколько интересных замыслов Булгакова погибло по вине трусливых чиновников, закосневшей бюрократии. Да и то, что удавалось в конце концов «пробить», выходило к зрителю в сильно измененном виде. От первоначальных задумок смелого, неординарного и уж вовсе не стандартно идеологизированного писателя оставалось немногое.
Как-то в октябре 1934 года Михаил сказал жене:
— Решился писать пьесу о Пушкине. — Помолчал, а потом добавил: — Конечно, без Пушкина.
Договор на постановку Булгаков заключил с театром Вахтангова и Красным театром в Ленинграде.
Одновременно Булгаков работал над комедией «Иван Васильевич», в которой фантастически переплеталась сатирически поданная современность и эпоха Ивана Грозного. Эта пьеса была отдана Камерному театру, хотя писалась для театра Сатиры.
Мхатовцы обиделись:
— Почему же эту комедию вы не отдали нам? Это же плевок Художественному театру.
— Да вы что, коллекционируете мои пьесы? У вас лежат «Бег», «Мольер», «Война и мир». «Мольера» репетируете четвертый год. Теперь хотите новую комедию сгноить в портфеле?
Конфликт с МХАТом назревал все сильнее. Точку в этой печальной истории поставила история с «Мольером».
