Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская
В доме Шиловских все шло по-прежнему. Евгений Александрович был ласков и заботлив с детьми и женой, Елена Сергеевна старалась придерживаться прежнего образа жизни. И оба аккуратно обходили больное место — каких-то намеков на случившееся.
Она целыми днями, как тень, слонялась по дому, думая лишь об одном. На душе тревожно, темно… Не видела Мишу восемнадцать месяцев, поклялась Жене, что не примет ни единого письма, не подойдет ни разу к телефону, не выйдет на улицу. Сама себе тюрьму устроила. Виновата ведь страшно, лучше Жени человека трудно представить. Но тоска, тоска!
«— Я верую! — шептала Маргарита торжественно, — я верую! Что-то произойдет! Не может же не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука? Сознаюсь в том, что лгала и обманывала и жила тайною жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно. Потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно».
Так шептала Елена Сергеевна, расчесывая перед тройным зеркалом короткие завитые волосы. Жизнь проходит. Еще немного — и старуха. Даже смотреть на себя не хочется.
Осень — первый день сентября. Под окнами их подвального убежища покраснела рябина и кусты все в белых ягодах. Все прошло… И душно, душно!
В передней она накинула пыльник, всунула ноги в какие-то туфли.
Очнулась на улице от автомобильных гудков. Огляделась, не понимая, что происходит, разглядывая дома, машины, как в чужом городе. Стояла посреди тротуара. Ее обходили, кто-то из соседей поздоровался. И вдруг рядом, почти вплотную, вырос человек с сумасшедшими светлыми глазами, в которых плясали, сталкиваясь и высекая искры, великое отчаяние и великая радость. Человек, без которого она могла бы умереть.
— Я не могу без тебя жить, — сказал он.
— Я тоже.
6 сентября 1932 года Булгаков пишет Шиловскому:
«Дорогой Евгений Александрович!
Я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову. Мы объяснились с нею, мы любим друг друга, как любили раньше. И мы решили пожениться».
Люба поняла ситуацию правильно. Ведь все это время разлуки с Еленой Михаил жил кое-как, вернее — доживал, теряя силы, интерес к жизни, даже к писанию. Люба покричала, поплакала, попричитала. Потом все решили по-деловому: Михаил снял Любе комнату неподалеку. Елена с младшим сыном Сережей переехали на Большую Пироговскую.
— Не обижайся, Любан. Мы будем часто общаться и помогать тебе материально до тех пор, пока ты будешь в этом нуждаться.
— И развод немедленно?
— Мы хотим «обвенчаться» в ЗАГСе как можно скорее.
— Это невероятно, — говорила Елена сестре, сияя глазами. — Чуть не два года я не выходила из дома и только вышла — тут же встретила его. Оглушило, как удар грома. Это судьба, ты понимаешь?
— Ну, разумеется! Не сомневаюсь, что он месяцами караулил тебя у дома, — язвительно заметила Ольга и вздохнула. — Такое упорство влюбленного похлеще слепой судьбы. Не каждой перепадает.
Последний приют
Брак с Е.С. Шиловской. Переезд в пристройку писательского дома по улице Фурманова в дом № 3 (до 1926 г. — Нащокинский переулок). Уход из МХАТа, работа в Большом театре. «Театральный роман», пьесы «Пушкин. Последние дни», «Мольер», «Батуми», «Мастер и Маргарита». Болезнь, последний приют
114 октября 1932 года Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич стали супругами. Поездка в Ленинград по деловым вопросам превратилась в счастливое свадебное путешествие. В этом же году Правительство отдало приказ МХАТу о восстановлении «Турбиных». Но Михаила Афанасьевича это событие не порадовало. Поздно. «Французы говорят, что нам часто дают штаны, когда уже нет задницы», — усмехнулся он. Булгаков ждал другого — спасения остальных пьес.
Два года понадобилось, чтобы Булгаковы смогли купить, наконец, небольшую квартиру в пристройке писательского дома в Нащокинском переулке, дом № 3. По всей крыше сделали добавочный, не слишком добротный этаж, объединенный общим балконом и общими строительными неполадками. В надстройке жили: К.А. Тренев, В.Б. Шкловский, В.Н. Билль-Белоцерковский. Здесь в 1933 году был первый раз арестован О.Э. Мандельштам, о чем рассказала в своих записках А.А. Ахматова. Дом был снесен в 1974 год)', несмотря на протесты литературной общественности и интеллигенции.
В феврале 1934 года они все же переехали в свой «дом»! С собственным постоянно текущим туалетом и ванной. Правда, вместо 60 кв. метров в трех комнатах Булгакова оказалось всего 47.
Лена с Михаилом и младшим сыном Сережей перебрались в новую квартиру. А старший сын Женя остался у отца, но часто приходил к ним и очень привязался к Булгакову.
Шиловский оказался человеком чести, истинным русским офицером. Любя Елену, он отпустил ее, но Булгакова не простил. Однако жене и сыну помогал неукоснительно. Он мог легко убрать Булгакова, оклеветав его политически. Он был номенклатура, а Булгаков — почти диссидент. Но к таким, бытовавшим в то время приемам Шиловский относился с брезгливостью. Он не мог уничтожать соперника «силовым методом» еще и потому, что Булгаков был беззащитен. Шиловский никогда больше не виделся с Булгаковым.
В самом деле, столь внезапно и вроде бы совершенно беспричинно вспыхнувший пожар взаимного чувства оказался редчайшего и наивысшего свойства. Избалованная благополучием номенклатурной среды, Елена Сергеевна отреклась от былых привилегий легко и радостно. А радость, и сила, и убежденность в уникальности своей женской судьбы пришли от того, что подруга Мастера мгновенно и полно разделила с ним его долю, его убеждение, его символ веры.
Много лет спустя Елена Сергеевна напишет: «Откуда были эти мысли? И чувства? Теперь я понимаю, почему у меня была тогда такая смелость, такая решительность, что я порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, на риск, на неизвестность».
— Москва в грязи и все больше в огнях — в ней странным образом уживаются два явления: наслаждение жизнью и полнейшая гангрена. В центре Москвы, начиная с Лубянки, Водоканал сверлит почву для испытания метрополитена. Это жизнь, но метрополитен не будет построен, потому что для него нет никаких денег. Это гангрена. Разрабатывают план уличного движения. Это жизнь. Но уличного движения нет, потому что не хватает трамваев, — 6 автобусов на всю Москву. Квартиры, семьи, ученые, работа, комфорт и польза — все это в гангрене. Ничего не двигается с места. Все съела советская канцелярская адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина — это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы. Магазины открыты. Это жизнь, но они прогорают, и это гангрена. Во всем так. Литература ужасна… Извини, Лена, бубню и бубню занудную чушь. А надо-то всего два слова: я счастлив.
