Джерри Хопкинс - Никто не выйдет отсюда живым
В середине января 1969-го года “Doors” действительно хорошо делали своё дело. Они действительно были “американскими “Beatles””, Главной Группой Америки. Они перестали играть в залах вместимостью менее 10 тысяч фанов, и их концерт стоил теперь 35 тысяч долларов за вечер или 60% выручки, если так выходило больше. Их последней записи, удивительно традиционной любовной песенке, написанной Робби – “Дотронься до меня” предстояло вскоре стать ещё одним синглом, проданным в количестве миллиона экземпляров, а для разнообразия звучания они взяли с собой в Нью-Йорк бас-гитариста и джазового саксофониста и наняли несколько скрипачей из нью -йоркской филармонии. По результатам читательского опроса журнала “Eye” в этом месяце “Doors” были названы первой группой, а Джим – “самым сексуальным человеком в рок-н-ролле”.
На следующий день после триумфального концерта в “Garden” Джим устроил приём в своём люксе гостиницы “Plaza”. Его усатый помощник из “Elektra” в Лос-Анджелесе, Дэйвид Эндерль, представил его девушке, знакомству с которой, как он думал, Джим будет рад маленькой миловидной блондинке из их нью-йоркского офиса Дайане Гардинер, которая была новой штатной журналисткой. Дайана была привлекательной и общительной девушкой двадцати одного года, бросившей колледж в Калифорнии, которая помогала рекламировать успешные концерты (“Cream”, “Bee Gees”, “Jefferson Airplane”, в частности), но “Doors” и особенно сам Джим Моррисон притягивали её больше всего. Он напился и шутил; она слушала.
Какая разница, – спросил Джим, – между умным карликом и венерической болезнью?
Все присутствующие уставились в пол.
Ну, во-первых, это хитрый карлик…
Дайана попросила Джима выйти в спальню – позвонить одному человеку.
И в комнате:
Слушай, Джим, ты классный парень для прессы и всех остальных, но сейчас ты… чёрт возьми, ты падаешь, а… а мне поручено сделать эту работу, поэтому… Я выйду к ним и скажу, что мы позвонили этому человеку, ты договорился с ним о встрече и должен уйти. Потом ты уйдёшь, а я останусь здесь и извинюсь перед ними. – Дайана взглянула на Джима, который всё это время молчал. – Чёрт возьми, я хочу помочь тебе, ответь мне… пожалуйста, Джим.
Джим был в той же одежде, что и на вчерашнем концерте в “Garden”: неотбеленной льняной рубашке из Мексики, чёрных кожаных джинсах и чёрных ботинках. Он стоял около двери в спальню, опираясь одной рукой о косяк, другая нога чувственно приподнимается, в правой руке виски. Он ответил ей кривой мальчишеской гримасой и боком рухнул на кровать. Джим глянул в тревожное лицо Дайаны.
Я хочу трахнуть тебя, – сказал он, держа одну руку за головой, а другую, с виски – на промежности.
– Конечно, Джим, конечно. – Дайана нервно вышла из комнаты.
В Нью-Йорке рассвело. Было выпито огромное количество алкоголя и съедено шоколадное жареное печенье с гашишем, принесённое Эллен Сэндер – робкой, но весёлой брюнеткой, которая в своей колонке в “Saturday Review” назвала Джима “Микки Маус де Сад”. Было странное ощущение, что все присутствующие так здесь и родились, и уходить никто не собирался. Вдруг Джим рухнул на пол и на коленях пополз к кушетке, на которой сидела Эллен. Он начал раскачиваться взад и вперёд, приближая своё лицо к лицу Эллен.
Спой нам песню, Эллен.
Эллен сжала ноги под кушеткой.
Я не пою, Джим. Моя профессия – быть публикой.
Давай, Эллен, – упрашивал Джим, – пожалуйста, спой нам песню.
В самом деле, Джим, я журналистка, а не певица.
Джим повысил голос и взревел:
Я сказал – пой!
Эллен по-прежнему отказывалась.
Я не пою, это ты поёшь, ты певец, лучше ты спой нам что-нибудь, Джим. – Её голос звучал слабо, умоляюще. – Я всего лишь критик.
Джим продолжал устрашающе раскачиваться взад и вперёд, свирепо и устрашающе глядя на Эллен. В конце концов она запела слабым запуганным голосом первые строчки из битловской “Хей, Джуди”. Всего четыре строчки. Потом все зааплодировали, и снова всё было в порядке. Джим ушёл в спальню и увеличил громкость телевизора – шёл художественный фильм.
Микки Маус де Сад, – фыркнул он сам себе.
Все выходные Джим был в плохом настроении. Выступления в “Garden” прошли хорошо, и вообще поездка была удачной во всех отношениях, но что-то его беспокоило, и он не разговаривал в те выходные в Нью-Йорке с остальными “Doors”. Оказалось, что, когда Джим был в Лондоне с Майклом МакКлюром и Памелой, одно рекламное агентство попросило Джека Холзмана, который всё ещё управлял аудиозаписями “Doors”, разрешить “Buick” использовать в коммерческом ролике “Зажги мой огонь” за 50.000 долларов. Джек сказал, что должен посоветоваться с ребятами. Робби, Джон, Рэй и Билл Сиддонз, не сумев найти Джима, проголосовали без него. Джим услышал “Давай, Buick, зажги мой огонь”, когда вернулся в Соединённые Штаты, и сразу же отправился к Джеку Холзману, зажав его в угол во внутреннем дворике офиса Дэйвида Эндерля, сказав, что он считал песню неприкосновенной, даже если ему надоело исполнять её на публике.
Я хочу тебе объяснить, Джек, я повторяю, я хочу объяснить: не вздумай сделать это ещё раз. Эта песня дорога мне, и я не хочу, чтобы кто-то её использовал.
Песня так никогда и не была продана. Но Джим наказал их молчанием, даже не сказав никому, кроме Джека, что он был очень расстроен всем этим.
Но не только это расстраивало Джима.
Будучи в Нью-Йорке, Джим завёл нового друга – красноречивого и обаятельного Фреда Майроу, который в свои 28 лет был помощником Леонарда Бернштайна, композитором из Нью-Йоркской филармонии. Дэйвид Эндерль специально привёл Фреда в “Plaza”, чтобы познакомить с Джимом.
Джим взял бокал в другую руку, и они обменялись формальным рукопожатием. Джим сразу же потащил Фреда куда -то в сторону, почти заговорщически. Ему много говорили о Фреде Майроу – он был одним из подающих надежды композиторов в мире классического авангарда. Но, как слышал Джим, Фред хотел бросить это дело. Он услышал “Beatles” и решил, что то, чем он занимался, было не совсем то, что надо, и ему захотелось найти более популярные формы. Джим шёл к тому же с другой стороны, но оба хотели почти одного и того же: значительных изменений.
Если в течение года я не найду нового пути для творческого развития, – сказал Джим Фреду, едва они познакомились, – мне останется только ностальгия.
Это заявление произвело большое впечатление на Фреда: он знал, что для художника это было редкостью – предаваться таким мыслям на другой день после огромного успеха. Но судьба, которую Джим со страхом принимал, выходила из моды. Он никогда бы не сказал об этом вслух, разве что самым близким друзьям, но он видел себя революционной фигурой, одним из тех, кто должен был обеспечивать социальное равновесие в противостоянии старшему поколению. Или так казалось. Джиму не хотелось с этим соглашаться, но он был очень похож на своего отца. Их цели, может быть, были противоположны, но у них была одна и та же напористость и одни и те же амбиции.
