Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Закончился учебный год, а с ним и срок моей ссылки. Перед отправлением московского поезда на перроне привязалась цыганка:

— Далеко уедешь, красивый. Большим человеком станешь. В крупном городе жить будешь. Одна белая полюбит, другая — черная полюбит (ее слова да Богу в уши). Будь осторожен в декабре (как будто, в марте или в сентябре мы жили менее осторожно). Позолоти ручку и… Все будет хорошо!

Где ты, Верка Сердючка?

ПО МНЕ ПЛАЧЕТ КОЛОНИЯ

Родители наивно полагали, что год, проведенный в липецкой ссылке, спас меня от раннего «репрессионизма» и неминуемой колонии. Радикализация если не взглядов, то общественного поведения набирала обороты. И неизвестно, на чем этот процесс остановился бы, если бы нам не преградила путь милиция, причем, замечу, самым благородным образом.

В родительской спальне хрипит одноглазая радиола «Даугава». Ее голос прочищался только на длинных волнах: «Широка страна моя родная…». Широка-то она широка, но и у нее есть пределы. А что за ними? А за ними трансмиттеры коротких волн, на которых у зеленого глаза индикатора начинается нервный тик. И вот я уже качаюсь на этих волнах, приспосабливаю ухо к скрежету глушилок, учусь процеживать едва различимые «враждебные» голоса, соединять разорванные слова, наслаждаться украденной свободой. Отвлечь меня в этот миг может лишь прорвавшийся в дом голос несравненной Эллы Фитцджеральд, золотая труба Армстронга или испуганный шепот мамы:

— Вы с ума посходили! Соседи же услышат!

Но соседи не прислушивались. У них были заботы посерьезней. Они мечтали. Хотите знать, о чем они мечтали? О том, чтобы заполучить нас с братом для кровавой расправы.

Мы все время кому-то отравляли жизнь. Некоторые соседи, завидя меня или брата, поплотней захлопывали двери своих квартир. Наша в этой системе была последней — в самом торце длиннющего коридора. Случись в доме пожар, нам не оставалось бы ничего иного, кроме как сигать со второго этажа. Большинство соседей поддерживали с нами дружественные отношения, но были и аспиды, с которыми мы находились в состоянии перманентной войны.

Лидер супостатов — одноглазый старик по прозвищу Леший, живший в самом начале коридора — у «парадного» сортира. Этому, как клапан сливного бачка, мы стояли поперек горла. Проходя как-то мимо нас с авоськой, из которой торчали во все стороны пивные боеголовки, он навел на нас свое око и прошипел что-то насчет жидов, от которых русскому человеку проходу нет. Я вытащил рогатку и символически прицелился в единственный глаз. Леший припустил, было, к подъезду, но на полпути повернулся и заголосил:

— Махлисы, вы пожалеете! У меня два сына-юриста, они скоро приедут и проучат вас.

Недооценивать угрозы Лешего было бы ошибкой, но они не представляли для нас сиюминутной опасности — его сыновья действительно имели отношение к правосудию: один сидел за убийство, другой — за вооруженное ограбление. Об этом говорил весь дом. С той поры Леший стал избегать прямой конфронтации с нами.

Антисемитизм дворовой черни крепчал. А вместе с ним крепла жажда возмездия. У Лешего была союзница. Сидоровна жила с нами через стенку и говорила только по-украински. Встречаясь в коридорных сортирах, они, натужно преодолевая языковой и фанерный барьеры, жаловались друг дружке на засилие евреев.

— Эти Бахлисы (Леший, нервничая, почему-то коверкал ненавистную фамилию) мне за все ответють. Я не посмотрю, што ихний папаша у галстухе и на «победе» ездиет. А ты по́ртфель его видела? Из чистой кожи.

— Шо по́ртфель? — шелестя юбками, вторила из-за крашеной перегородки Сидоровна. — Ёму кожный мисяць приносять цилу вализу с карбованцями. Дэсь кра́дуть.

— Так сообщить надо куды следует. Вот твоему сыну на банку консервов грошей нема. А эти на «победах»… Мало мы их били в Гражданскую.

Заслышав наши голоса в коридоре, Сидоровна приоткрывала дверь и гнусавила вслед:

— Знову жиденята шкандыбають.

Эта новость предназначалась для ее колченогого сына, малозаметного, но отчаянно пьющего человека.

Сидоровна досаждала несносно. Поэтому мы сосредоточили внимание на ней. Долго выбирали меру пресечения. В итоге решили замуровать Сидоровну в ее квартире живьем. Той же ночью мы развели в тарелке ложку алебастра и щедро нафаршировали им замочную скважину негодяйки. Проснулись мы в то утро от грохота, перемешанного с отборным малороссийским матом. Выйдя в коридор, мы какое-то время наблюдали, как подоспевшая помощь высаживала напрочь дерматиновую дверь. Когда все было кончено, Сидоровна опасливо высунула свою бестолковую голову, повертела ею из стороны в сторону, и запричитала в голос:

— Рятуйте, люди добрые! Вбылы мене!

С тех пор, прежде чем выползти из берлоги, она просовывала в узкую щель нос и долго принюхивалась — не грозит ли чего.

Сидоровна два дня верещала на весь дом, но доказать нашу причастность к акции возмездия не смогла. Все это время я подчеркнуто вежливо здоровался с ней на людях, а после того, как улеглись страсти, улучив момент, пообещал ей, что если она не угомонится, следующее наказание будет роковым. Старуха приняла это всерьез и на какое-то время притихла. Да и Леший, наслушавшись жалоб Сидоровны, как-то сник.

Но вскоре нарисовалась следующая жертва. Новая расправа, как, впрочем, и предыдущая, не могла повлиять на ход истории, но вписала в эту самую историю новую страницу: политический террор среди несовершеннолетних. Само собой, ей надлежало резко изменить нашу судьбу.

ДАВИД И ДОСААФ

Террор — ужасная вещь,

есть только одна вещь хуже террора:

это безропотно сносить насилия. Сергей Степняк-Кравчинский, народоволец

Заголовок этой главы вертелся вокруг «Воспоминаний террориста». Но пуще эпатажа боюсь плагиата, а заголовок такой, увы, уже занят бомбистом Борисом Савинковым, известным эсером, чья слава переживет мою.

Как в «раньшие времена» люди, недовольные порядками, становились террористами? Взять хотя бы того же Савинкова: «…У меня не было времени возвращаться на вокзал за вещами, и я, как был, без паспорта и вещей незаметно прошел в каюту второго класса… На следующий день показались маяки Вардэ. На пароход поднялись чиновники норвежской таможни… Из Вардэ… я приехал в Женеву. В Женеве я познакомился с Михаилом Рафаиловичем Гоцем… Увидев меня, он сказал:

— Вы хотите принять участие в терроре?

— Да».

Во как просто — «незаметно прошел». У него, видите ли, времени не было за паспортом смотаться. Да будь у меня шанс обзавестись паспортом или без оного добраться до Женевы, я не то что в каюту второго класса, — в брюхо лемовского курдля заховался бы. А уж о терроре и думать забыл.

Бориса Савинкова, по его собственному признанию, подтолкнула к террористической деятельности бабушка русской революции Е.К. Брешковская, с которой он познакомился в Вологде на конспиративной квартире. Моей «крестной» (и по совместительству жертвой) была тоже бабушка. Фамилию, правда, запамятовал. Мелькнула где-то в милицейских протоколах, да и сгинула. Да что мне в фамилии! Бабушка как бабушка. В ситцевом платье в цветочек, запятнанный белый халат поверх, носочки, босоножечки. Как все истинно русские бабушки, по-русски изъяснялась с трудом. Помогала себе матком. В отличие от Брешковской, бабушка законной власти не перечила, а если и мутила воду, то лишь по долгу службы. Глупая была. Попридержи она в тот день свой косный, бескостный язык — не пришлось бы нам с братом браться за оружие, и доживала бы ейный век без страха за свою грешную жизнь. Да и у меня бы на совести посветлей было.

К моменту нашего с ней многообещающего знакомства мне было 15 лет, брату — 16 (замечу, что Савинков определился по части законопослушания лишь в 23 года). По конспиративным квартирам, как Савинков, я не околачивался, поэтому встреча наша случилась на открытом воздухе, в самом центре первопрестольной, по месту бабушкиной службы и моей прописки.