Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Пока брат пристреливал винтовку в глухом тупике за домом, я листал в библиотеке книги, чтобы изучить все риски, связанные с ее применением. Это было благоразумно. Вернувшись, я объявил, что план придется менять. Оказывается, даже у правильно отрегулированной винтовки при стрельбе с 10 метров средний разброс составляет более двух сантиметров. Оценить возможное отклонение свинцового зернышка на удаленности в 25 метров практически нереально, и стрельба по цилиндру может привести к непредсказуемому результату, например, угодить в глаз, что в нашу боевую задачу не входило. Оставалось отменить операцию или выбрать цель с наименьшим риском фатального исхода. Газировщица сидела к нам боком, что позволяло нам сконцентрироваться на первоначальной, достаточно крупной мишени. Но неудовлетворенность сохранялась. На этот раз из-за того, что никто не знал, как поведет себя пуля, встретив многослойное сопротивление (халат, платье, фланелевые рейтузы с начесом и бог знает что еще). Дополнительный риск связан с тем, что о рикошете можно забыть, и извлеченная пуля станет вещественным доказательством. Но отступать мы не были готовы.

Час «Х» пробил.

Я похвалил брата за блестящую работу по пристрелке оружия возмездия, а он меня за академическую дотошность. И оба были вознаграждены, наблюдая неповторимый «танец раненной газировщицы» вокруг собственного хвоста.

Беда радикальных политиков в недостатке чувства юмора. Если бы Фанни Каплан вела огонь не на поражение, а на разложение, эффект был бы ярче. Вождь революции с простреленным седалищем — это упоительно смешно.

Решились бы научные сотрудники и декораторы музея Ленина выставить под стеклянным колпаком для всеобщего обозрения заштопанные портки Ильича? Как бы решил Михаил Ромм сцену покушения на заводе Михельсона в фильме «Ленин в 1918 году»? В какой позе застал бы Ленина после покушения Феликс Эдмундович? Какой богатый фольклор расцвел бы под впечатлением случившегося!

ТОРНАДО В СТАКАНЕ ВОДЫ

До воды ли, когда — огонь. М. Цветаева

— Что-то мне газировки захотелось. — Объявил я, когда жертва, напрыгавшись и на бегу стягивая байковые панталоны, влетела в подъезд «добровольного общества». Через несколько минут я уже стоял у тележки и выслушивал жалобный скулеж, запивая удовольствие крем-содой. Бабушка обслуживала стоя. Сидеть она не могла. Ее загадочная русская душа потянулась ко мне за сочувствием.

— Вот! — она разжала мокрый кулак, продемонстрировав крошечную серую лепешку с острыми, как бритва, краями, в которую превратилась наша пулька. — Вот, какие-то негодяи в меня стреляли.

Удовольствие длилось долго. Очень долго. Может быть, даже две минуты. Нарушил его лейтенант милиции, в котором я, едва не захлебнувшись, узнал нашего участкового. Надобно ж беде случиться… Спасаясь от жары, проходивший мимо блюститель подошел к тележке и положил перед теткой 1 копейку:

— Чистой налейте.

Газировщица воспряла духом и протянула ему «сдачу» — свинцовую лепешку. Его взгляд скользнул по нашим окнам.

— Пойду посмотрю, что за люди живут в этом доме. — Сказал он, пряча пульку в записную книжку. Пока лейтенант опрашивал соседей, неумолимо приближаясь к квартире № 6, я лишь успел предупредить брата об опасности. Но было поздно. Сидоровна уже загрузила мента косвенным компроматом. Через час возбужденные блюстители в 51 отделении рассадили нас по разным комнатам и приступили к допросу.

Порадовать следователя мне было нечем — «не знаю, не слышал, не был, не стрелял, покупал хлеб в Елисеевском». Лейтенант подтвердил, что мы с ним чуть ли не на брудершафт газировку на углу распивали. Совсем иначе развивались события в соседней комнате. Об этом легко можно было догадаться, наблюдая, как присутствовавшие на допросе один за другим стали выскальзывать из комнаты. Когда я остался один, любопытство возобладало, я подался за ними и даже протиснулся внутрь соседнего кабинета в тот самый момент, когда взъерошенный майор, учуявший запах крови, тыча в исписанный лист бумаги, орал на Вовку:

— Если ты немедленно не сознаешься и не расскажешь, как все было, я поставлю тебя к этой стенке и самолично прострелю тебе жопу!

И тут произошло нечто, от чего у меня по сей день спина холодеет. Боже, как же мне не хотелось верить собственным глазам и ушам! Олег Кошевой курил в сторонке в компании Зои Космодемьянской и Александра Матросова.

Братишка явно отнесся к озвученной перспективе серьезно. При большом скоплении народа в портупеях он волевым жестом схватил со стола следователя протокол и хладнокровно превратил его в конфетти. Затем указал перстом на стол и объявил:

— Пишите новый протокол. С чего начнем? Ага, вот: стреляли и будем стрелять, пока всех не перестреляем…

Воцарилась тишина, которую нарушал только звон кандалов, скрежет тюремных засовов и стук колес… Владимир Буковский рассказывал, как в спецпсихбольнице к нему подсадили подэкспертного парнишку Андрюшу Козлова. Тот в общежитии пошутил, что, дескать, может из мелкашки попасть в цель у входа в управление завода, например, в директора. Всю компанию арестовали — подготовка к террористическому акту. Нашли винтовку — главная улика. Мотив подобрали. А тут — и полная сознанка, и мотив политический на бумаге без грамматических ошибок изложен, со всеми знаками препинания, и сговор. При большом желании можно и ДОСААФ как военный объект привязать с важным начальством. Раззудись, плечо! Размахнись, рука!

Когда признание было получено, майор вышел, торжественно держа бумагу перед собой, словно боясь расплескать сосуд с гремучей смесью из неслыханной наглости, мужества и несусветного идиотизма. Он шел, раздвигая скопление подчиненных. Шел за наградой и секретными указаниями. Мы остались одни. Я обреченно смотрел на брата. Тот глупо улыбался в ответ. В атмосфере шока и отрешенности прошло добрых полчаса. За это время, как оказалось, лейтенанта командировали на Страстной бульвар. Он сообщил маме, что под ее кроватью спрятана винтовка, из которой произведен роковой выстрел (брат ничего не скрыл от следствия) и доставил орудие преступления в отделение. Остался пустяк — оформить передачу дела в суд.

Майор вернулся и сообщил, что мы пока свободны, следствие будет продолжено, о дальнейшем нас известят. Дальнейшее заставило себя ждать не дольше недели, но каждую ночь я теперь обдумывал свое последнее слово на суде, игнорируя призывы к сдержанности защищавшего меня Плевако. Я не был согласен с линией защиты воображаемого адвоката. Его доводы казались мне недостаточно энергичными.

— Граждане судьи, взгляните на моего подзащитного. Что вы видите? Вы видите совсем юного человека, преисполненного самых чистых побуждений и благородных желаний. Еще до своего рождения он страстно желал стать желанным. Но осуществить это желание он смог только появившись на свет вопреки желанию тех, от кого это зависело. Все свое трудное детство он желал только одного — быть, как все: кататься на велосипеде, ходить на лыжах, бегать наперегонки. Но вместо этого, его с трех лет заставляли читать книжки, надписывать родственникам свои фотографии и играть в шахматы. Не удивительно, что мальчик отстал в своем умственном развитии.

Вдобавок к этой неизлечимой детской травме, благодаря уличным инцидентам, неустанной педагогической работе, направляемой нашей партией, он рано узнал горькую правду о своем не слишком высоком происхождении, и с этого момента обострились его внутренние противоречия, которые мы с вами проглядели, вместо того, чтобы вовремя придти на помощь. Это знание он впитал с молоком матери и оно преследовало его, как врожденная хромота, как башмак с чужого плеча — тут жмет, там тянет.

Прошу суд также принять во внимание, что мой подзащитный — внук старой большевички, члена ВКП(б) с 1917 года, внучатый племянник расстрелянного оккупантами участника четырех войн, подпольщика и красного партизана, и сын фронтовика-орденоносца. Только благородные и принципиальные семейные традиции, связанные с нашим героическим прошлым, побудили моего подзащитного взяться за оружие.