Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Никто не предписывал нам, что читать, как читать и когда читать. Чем больше, тем лучше. Вовка уходил с головой в исторические книги, а я «специализировался» на поэзии, научной фантастике и путешествиях. К самым зачитанным фолиантам относились «Нюрнбергский процесс», «Библиотека приключений», словарь иностранных слов и все 10 томов Всемирной истории. Этот 10-томник — лучшее, что было напечатано со времен «Ваджраччхедика Праджня-парамита сутры», ибо в нем собраны и систематизированы доказательства того, что ни одно живое существо не может обрести нирвану уничтожения страданий, сколько бы оно ни размахивало затупившимся алмазным скипетром. Я возил пудовые тома за собой из страны в страну, из квартиры в квартиру, но пролистав их через 50 лет, понял, как безнадежно они устарели. История и историки издевались над нами, заваливая новые поколения любознательных бесполезной информацией о людоедских войнах и вероломствах, засоряя нашу память непроизносимыми именами злодеев и гениев. А к отрубленным головам, окровавленным кольям, «душевым» камерам прибавится арсенал новых изощренных способов умерщвления — невидимых, неслышимых, необоняемых, вкусонеощущаемых, неосязаемых.
Книги не только читались, они снились. Особенно продуктивны в этом смысле книги, наполненные ветром странствий. Мир был тогда велик и непознаваем. Ночами мусолил я труды знаменитых чехословацких путешественников Ганзелки и Зикмунда. Правда, притягивали в них не только их приключения, но и вирированные голые африканки с грудями немыслимых форм и калибров. Мы были еще равнодушны к времени, но уже жадны до пространства. Александр Грин уверял, что тропические страны для него начинались от зоологического магазина на Дерибасовской, где за стеклом сидели пестрые, как шуты, попугаи. Нам же для этого даже жилище покидать не было нужды. О путешествиях мы не мечтали — мы путешествовали. Придумали игру. Один открывал атлас мира, выискивал самое труднопроизносимое название и засекал время. Выигрывал тот, кто быстрей находил пункт назначения. Школьные уроки географии такого азарта не вызывали — все портило перечисление бесполезных ископаемых. Приятно было узнавать время от времени, что мы не одиноки в наших забавах. К. Паустовский рассказывал о странном хобби Гиляровского: «Он, например, любил посылать письма по несуществующим адресам в разные заманчивые страны — в Австралию или республику Коста-Рика. Письма, не найдя адресата, возвращались обратно в Москву со множеством цветных наклеек и штемпелей на разных языках.
Старик тщательно рассматривал эти письма и даже нюхал их, будто они могли пахнуть тропическими плодами. Но письма пахли сургучом и кожей.
Кто знает, может быть, эти письма была горестной подменой его мечты о том, чтобы вот так — балагуря, похлопывая по плечу кучеров фиакров в Париже и негритянских королей на берегах Замбези и угощая их нюхательным табачком — совершить поездку вокруг света и набраться таких впечатлений, что от них, конечно, ахнет и окосеет старушка Москва».
Воображаемые странствия разочаровывали только своей несбыточностью, но от этого не становились менее привлекательными. Зато нагуляли острое зрение. Что бы мы делали без наших книг!
Лафа с книгоношей закончилась с арестом отца. Пробиваться к доброму и вечному надо было уже своими силами и, по возможности, не попирая Уголовный кодекс. Нужные книги предлагали только перекупщики возле букинистического в проезде Художественного театра (все тот же Камергерский) за несколько номиналов. Вот здесь-то и пригодилось все то, что уже было собрано отцом. Мы устраивали ревизию, отбирали все, к чему утратили интерес, и сносили в букинистический, тут же покупали нужные книги. Остаток немедленно проедали в ближайшей шашлычной. Домашняя библиотека была самой организованной частью моего быта. Я мог не только с закрытыми глазами снять с полки понадобившуюся книгу. Я помнил историю ее появления на полке: что я в тот памятный день ел, или точнее, в чем я себе в тот день отказал, от кого узнал о ней, кому цитировал… Сейчас библиотека больше походит на мою память — все в клочьях, переставляю с места на место в надежде организовать, соединить по каким-то расползающимся, как тараканы, критериям. Кое-как подчиняются моим усилиям только книги, подаренные друзьями-писателями. Для них пришлось раскошелиться на отдельный шкаф.
Домашняя библиотека стала переживать трудные времена, но полного упадка удалось избежать. Издательства изредка радовали замечательными подарками — было бы на что покупать. Верхарн, Бодлер, Аполлинер, Эйхенбаум, Выготский, мемуаристика. Даже В. Шульгина издали с перепугу. Еще в период ИМЛа я стал носить книги из т. н. «запасного фонда», предназначенные к утилизации. В центре этой коллекции стоял полуразвалившийся фолиант 1878 года «Судебная гинекология» д-ра Мержеевского. По судебной казуистике, собранной в этом томе, можно было изучать историю Государства Российского, а по протоколам — диалекты. В навесных книжных полках пророс самиздат. Изрядное количество нелегальщины с довольной улыбкой притаскивал мой старший товарищ Володя Деготь (вперемежку с партийными журналами, когда появлялось втиснутое в них не без его стараний имя репрессированного отца).
Проблема обострилась в разгар студенческой поры. Частенько приходилось выслушивать рассказы студентов, как они заводили шашни с раздатчицами в столовых и вокзальных буфетах, что позволяло им перебиваться горячей пищей. И я мечтал о своей книжной «буфетчице». Книги — та же пища, только духовная. И мечта сбылась.
Осмелюсь предположить, что никто в огромной стране не ждал с таким нетерпением… очередного Съезда КПСС или, на худой конец, Сессии Верховного Совета, как я. В эти судьбоносные для партийной элиты дни я, как лазутчик, пробирался в ее неприступную крепость — гостиницу «Москва», где селились делегаты и шла бойкая выездная торговля дефицитом — от плащей «болонья» до американских сигарет. А главное — книгами. В обычные дни попасть туда человеку «с улицы» тоже было непросто. Выручал «пароль»: «я к Лёне». На втором этаже гостиницы трудился муж сестры. Леня Элейнтух слыл самым востребованным в Москве дамским парикмахером. Попасть к нему в кресло было так же трудно, как и в кресло к «элитному» гинекологу — только по протекции «элитного» проктолога. Высокопоставленные жены записывались за месяц и не скупились на чаевые. Был даже один мужчина, который специально приезжал на «прием» к Лёне из Ленинграда. Его имя — Аркадий Райкин. Вы помните его знаменитую седую прядь? Эту прядь он не доверял никому, кроме Лени. Райкин останавливался обычно в гостинице «Москва». В условленное время Леня объявлял обеденный перерыв и направлялся в номер артиста с набором банок-склянок. Однажды Леня наказал именитому клиенту подсушить свежевыкрашенную шевелюру и пообещал вернуться через полчаса для смыва краски. Но заработался и напрочь забыл о Райкине. Вспомнил через полтора часа и бросился к лифту. Между тем, отчаявшись, Райкин попытался сам справиться с задачей в ванной. Взглянул в зеркало и потерял дар сценической речи. Черные потоки пересекали прекрасные глаза, струились к подбородку и бороздили плечи. Белая майка усиливала эффект. Художники-гримеры американских фильмов ужасов отдыхали на Лазурном берегу. В этом виде Леня и застал своего растерянного клиента. Райкин настолько обрадовался возвращению Мастера, что предложил трудоустроить его на Ленфильме.
Политика Леню не интересовала, однако, в отличие от меня, открытие съезда или сессии было для него черным днем. Гостиница переводилась в режим «правительственного спецобслуживания». Его постоянные клиентки теряли доступ к элитному креслу, а их места занимали орденоносные доярки и ткачихи с шестимесячными завивками. Они требовали «больше шипра». Не иначе, как начитались воспоминаний о Гёте. Леня был «рубахой-парнем» и открыто посмеивался над этим контингентом.
Из золотого фонда семейного фольклора.
В дамском зале уселись в ряд знатные колхозницы с депутатскими флажками на отворотах шевиотовых костюмов. Из-под колпака сушки, словно из укрытия наружки, за его унылой работой некоторое время пристально наблюдала краснолицая труженица села, а затем спросила:
